Сорока на виселице

Веркин Эдуард Николаевич

Сойер был абсолютно убежден, что ключ в красоте, в этом, несомненно, заключалась ошибка.

О червях.

Ван Несс, занявший место Штайнера, предложил мне должность смотрителя, временно, до того, как с Земли пришлют штатного. Библиотека требует участия, сказал Ван Несс, книги не терпят одиночества, на Земле эпидемия, все библиотекари заняты, книжный клоп Вильсона уничтожает фонды, так что смотритель прибудет не скоро. Я согласился, я ведь действительно люблю книги.

Я перебрался из номера в библиотеку. Это случилось постепенно, мне надоело каждое утро преодолевать коридоры и спускаться в лифтах, преодолевать коридоры по вечерам было не менее утомительно. Сначала я перебрался на уровень

ближе к хранилищу, потом переселился в рекреационный сектор и в итоге в саму библиотеку. Я расчистил место у стены и перетащил сюда диван. Это удобно, к тому же мне нравится в окружении книг. Это самое безлюдное место во всем Институте, сюда редко кто заглядывает. Потому что основные силы синхронных физиков все еще не прибыли, а те, что здесь, слишком заняты в Объеме.

Здесь только я, Кассини и книги.

Книги.

Со временем ты понимаешь их гораздо лучше, когда это происходит, книги начинают себя вести.

Сначала звуки. Чем больше книг собирается на полках, тем беспокойнее они становятся, достаточно прислушаться чуть лучше, и ты услышишь их голоса. Книги шепчут, ругаются, плачут, отказываются стоять рядом.

Книги пахнут. У книг есть собственный запах, бумаги, типографской краски, клея или кожаного переплета, кислый запах пластиковых страниц или запах хлеба, запах книг описан в тысячах книг. Когда книги собираются на полках, их запахи сливаются в причудливые композиции, и в каждом отделе, и на каждой полке они пахнут по-своему, причем запах меняется в зависимости от времени суток и расположения. На севере часто пахнет сырым кирпичом, на юге – апельсином. Бывает, в хранилище пахнет и вовсе чем-то неожиданным – укропом, ртутью.

Книги ведут себя.

Часто мне не спится, и я отправляюсь гулять. В библиотеке никогда не бывает темно, едва наступают сумерки, янтарные стены подсвечиваются молочным, когда приходит ночь, молочный становится синим. Световые колодцы, ранее неподвижные, обрели мобильность, теперь они блуждают меж линий стеллажей, бродячие световые вихри. Библиотека полна тайн.

Иногда я слышу далекие голоса, кто-то в глубине стеллажей ведет спор, я иду на звук, голоса начинают блуждать, рассыпаются, становятся неразборчивыми, теряются. У меня все признаки библиопаники.

Иногда я нахожу медные узлы – на полках, возле световых колодцев, в книгах.

Разумеется, я слышу шаги.

Я знаю, что Барсик мертв, однако шаги его остались, в северо-западном углу, там, где преимущественно буква «Ф» и часто пахнет пластиком. В сумерках я понимаю, что это эхо. Что это мои шаги, заблудившиеся вечером в бесчисленных переплетах, отраженные от стен, от колонн и кривых поверхностей, вернувшиеся в сумерках. Но едва наступает темнота, я начинаю верить, что это Барсик. Он жил здесь и успел оставить след.

Бывают дни, когда настроения работать нет, в такие дни я не читаю. Книги нужно читать, это главная задача любого библиотекаря, но иногда читать невозможно. Магнитные бури, бушующие над планетой, излучение, поднимающееся от ядра через пустоты, не знаю, в некоторые дни мне не хочется слов. Я вспоминаю, я думаю. Здесь необычайно легко думается.

Бывает, что я беру ховер и отправляюсь в тундру, на север. Иду над Иртышом до океана, тысячу километров, до места, где ледники сталкиваются с айсбергами, где стоит постоянный гул, грохот, я сижу на берегу и разглядываю прозрачную воду.

Иногда я лечу дальше, возвращаясь домой через день.

Ван Несс закрывает на это глаза, ему сейчас приходится на многое закрывать глаза. К моменту нашего прилета на Регене было двести тридцать человек. Сейчас здесь восемьдесят три, включая меня.

В прошлом году в начале весны члены расширенной комиссии Мирового Совета должны были прибыть

на Реген, но их нет до сих пор. Ван Несс, сменивший Штайнера в кресле руководителя Института, считает, что продолжать эксперимент до того, как будут получены результаты работы этой комиссии, нецелесообразно, более того, Ван Несс подозревает, что на практические исследования в области синхронной физики наложен негласный мораторий, на какой срок, сказать сложно. Инцидент на Регене окончательно качнул маятник общественных симпатий, земляне устали от синхронистики, от неисполненных обещаний, от обманутых надежд. А попытка форсировать изыскания посредством фермента LC стала фактической росписью в собственной беспомощности. Разумеется, Институт Пространства делает все для восстановления пошатнувшегося авторитета нашей науки, однако уже сейчас можно констатировать, что синхронная физика оказалась в опасной близости к границе, за которой в душной и липкой мгле копошатся астрология, энергопатия, криптологика.

Что дальше?

Мы ждем.

Наберитесь терпения.

Порой я неделями не встречаю никого, кроме Кассини.

Кассини долго болел, мне пришлось присматривать за ним, первые месяцы Кассини лишь спал и плакал. Потом ему стало лучше.

Кассини бродит среди стеллажей, неразборчиво бормоча и всхлипывая.

Ледяное сиротство, как любой, увидевший пылающий куст, остановиться Кассини не может, дорога без конца, жребий отрекшегося, цена неба.

От левого глаза вверх по черепу пролегли две глубокие вертикальные морщины, у него бессонница; он просыпается еще затемно и отправляется бродить по Институту, дряхлый, сутулый, нелепый, неожиданно миновавший своего Тесея. Он обходит коридоры, добирается до Объема, спускается в библиотеку, обычно к обеду.

Каждый день он уходит все дальше, и я подозреваю, что надеется затеряться, не вернуться, умереть, сойти в пергамент, пресуществиться в картон и бумагу, в свет, в стены, но облегчения ему не будет.

Кассини постарел, и, скитаясь по коридорам, приобрел привычку к бесшумности, к внезапным появлениям. Он неожиданно возникает вдали, пересекает мой путь быстрой тенью, выступает из книжных полок, словно сходя со страниц, поджидает за углом, иногда я нахожу его лежащим у стены, он спит, от него, что совершенно поразительно, исходит прохлада. Он разбрасывает книги, роняет их с полок, а я расставляю их по местам, Кассини сердится, он стал еще раздражительнее. Каждый третий вечер Кассини приходит ко мне с намерением признаться, в этом нет никаких сомнений. И каждый третий вечер он не решается, и это не стыд, это страх, что я не поверю.

Он вслушивается в библиотеку, молчит, потом рассказывает, обычно про своих учеников, разочаровавших его, растерзавших его грудь, растоптавших его ребра, пустивших стрелу в спину, привесивших камень на шею, не оправдавших надежд, безнадежных, любимых. Потом он снова молчит. Мне не нужно его признание, оно ничего не исправит, мне нет дела до его вины, до его раскаяний, наш спор продолжается.

Небо стоит мессы, скажет он. Иногда надо закрыть глаза, скажет он, иногда достаточно отвернуться. Не разбив яйца, не накормишь голодных, не замочив ног, не перейдешь реку, чьи кости лежат в основании моста? Чья душа разорвана радугой?

Беда с тобой, Великий Шорник, скажу я.

Кто ты, чтобы судить, закричит он.

Кто ты, чтобы обвинять, заплачет он.

Наш спор продолжается… Хотя это давно не спор.

Кассини собирается писать книгу. Про синхронную физику и ее несчастных героев, он предлагает названия.

Небо над Регеном: к бездне.

Отблески.

Пламя над бездной.

Малое молчание.

Его названия недостаточно хороши. И я знаю, что он никогда не напишет книгу, думаю, он и сам это знает.