Сотканные из тьмы
Шрифт:
– Да, – согласился оборванец, – Людей убивать не так плохо… У них тоже есть семья, какая никакая, душа, наконец. Но это так, мелочи.
Сенешаль вздохнул печально, посмотрел на ладони. Кровь с рук водой не смоешь.
– Зато ты цел, – бросил он. – Это и есть жизнь, кто-то умирает, кто-то живет…
– Разве это жизнь? – спросил шут печально.
– Жизнь, – заверил он.
– Жизнь ничего не стоит, – сказал бродяга, – но ведь и ничто не стоит жизни.
С полчаса ехали молча. Огромные черные деревья уходили вершинами в звездное небо, луна появилась
– Что за байда тренькает у тебя в мешке?
– Жаба.
– Какая жаба?
– Большая. Болотная. На лапках слизь, и брюшко перламутровое, словом, красотуля. Шутю. Лютня моя, ей пробавляюсь, когда есть хочется.
– Сыграй.
Шут повернулся к следопыту.
– Серьезно?
– Да, хочу послушать, все лучше твоей трескотни.
Бродяга чуть свесился на круп, вынул из мешка инструмент. Затем вскинул лицо к звездному небу, пальцы ласково коснулись серебристой паутины струн.
– Интересная штука. – Сказал следопыт. – Я таких еще не видел.
– И не увидишь, – с ноткой грусти ответил шут. – Жаба – редкая вещь.
– А почему Жаба?
– Я так назвал, чтобы другие не зарились.
– Струн у нее многовато.
– Двадцать четыре, если быть точным, всего с десяток таких инструментов было сделано, играть за год не научишься. – Бродяга тронул деку, Жаба на удивление отозвалась. Бард закрыл глаза, покачиваясь как береза на ветру – пальцы пауком побежали по паутине струн. Запел он мягко, голос оказался чистый, как лесной ручей. Песня, понятно, о любви. Сенешаль напряг слух, эту балладу уже слышал, но певец что-то подправил, такое многие практикуют из-за паршивой памяти, потом оправдываются авторской обработкой, однако сейчас звучит интереснее.
Бродяга пел, следопыт крепился, потом начал подпевать, дико фальшивя, шут тут же умолк и повернулся в его сторону.
– Ну как?
– Это хорошая песня, – заметил воин. – Только не твоя.
– Она моя, – шут улыбнулся печально.
– Хочешь сказать, ты автор этого знаменитого текста о любви?
– Он не о любви, – заметил шут.
– Тогда о чем?
– Он о неразделенной любви.
– Это уже нюансы.
– В нюансах вся суть, – сказал бродяга. – От разделенной любви рождаются дети, а от неразделенной – баллады. Так и родилась эта песня.
Сенешаль посмотрел исподлобья.
– Да ты эстет, мать твою.
– Спасибо, нынче авторов не ценят, спой, значит, а потом пошел вон. Баллады и должны быть резонансными, как говорится, ради красного словца не пожалеешь и родного отца.
– Слушай, а ты написал балладу о рабстве и этом… ростовщичестве?
– Ага. – Шут довольно подбоченился. – «Бродяга» называется.
– Она же против власти, как тебя во дворец пускают?
– Так я ж там как юродивый, мне можно все. Поржут и забудут.
– Сыграй, – попросил Сенешаль.
– Не, не сейчас, это другая история.
– Зануда.
К часу, когда луна начала выползать на небо, следопыт и прилипший к нему попутчик ехали по суровому предлесью.
Глава 4
Рассвет пришел поздно и страшно медленно, будто не решаясь выйти на мороз, пройтись по насту. Ришон замерз, несмотря на теплую одежду. Организм не успевал адаптироваться к стремительному изменению климата, из носа противно капало, а горло жгло, словно глотнул ртути. Вчера за весь день солнце ни разу не вырвалось из плотного слоя туч, даже не туч, а толстого одеяла, укрывшего мир от горизонта и до горизонта. Крепостные стены в инее, а земля уже покрыта тончайшим слоем пушистого, как лебяжий пух, снега.
Ришон ехал весь день без остановок, миновал заставы, окружавшие Стратхольм. Отдаляясь от сторожевых башен и погружаясь в лес по узкой охотничьей тропе, он неожиданно выбрался на одинокую поляну. Бросил долгий взгляд на открывшееся над верхушками деревьев пространство. В глазах расплылись силуэты далеких гор, отделяющих срединные земли от пустошей, пики уныло подсвечены серым диском. Солнце было еще высоко в небе, но почти не светило. Тьма сгущалась, спину инквизитора продрал озноб, и он торопливо пустил Бархата дальше. Найти деревню, запрятанную в глуши, поговорить с людьми, узнать об аномалии, затем еще и еще дальше, пока не будет понимания происходящего.
Гряда пологих холмов открылась из-за деревьев. На ее склонах росли березы, боярышник и шиповник, но вершины лысые, и гряда ясно различима в темном небе. Конь время от времени порывался к быстрому бегу, но Ришон терпеливо возвращал его на легкую рысь. Деревья стояли плотно, и наткнуться на ветку не составляло труда. Он бывал в этих лесах и знал – за холмами начинаются непроходимые топи.
Жизнь в холода замирает, он утвердился в этом наблюдении, когда за день, двигаясь по проторенным тропам, не встретил ни одного человека. Лишь однажды издалека увидел ползущую вдоль кромки леса телегу, полную хвороста. Ришон проследил, как человек безжалостно настегивает клячу, даже сам бежит рядом и помогает тащить нагруженную подводу. Торопится убраться подальше. В остальном везде белое безмолвие под грязным балдахином. Бархат вопросительно заржал, монах повернул в другую сторону.
Ришон скакал вверх, изучая подъем усталыми глазами. Птицы срывались с веток прямо над головой и с шумом месили крыльями морозный воздух. Он слышал тяжелые вздохи ветра в засыхающей листве, даже шелест падения сосновой шишки, и запахи вокруг сливались в гимн умирающему миру.
Вдалеке, под деревьями, что-то двигалось. Тень мелькнула и пропала, но Ришон успел разглядеть ее, потом появились еще несколько таких же теней. Вдоль широкого синего ручья бежали волки. Стая гнала дичь. Монах разглядел их получше – тени на быстрых серых лапах, пять или шесть мохнатых охотников.