Совесть. Гоголь
Шрифт:
И подумалось вдруг, что, может быть, очень скоро узнают они, какой он в самом деле был трус. Узнать-то узнают, да, может быть, ничего не смогут понять. Или, чего доброго, ещё раз нарекут сумасшедшим.
Что ж, действительно у кого-то из них не в порядке с умом. Стало быть, снова война? Что им после этого «Мёртвые души»?
Он с тихой усмешкой сказал:
— Вижу, нынче забрался ты в дипломаты.
Погодин отмахнулся сердито:
— Э, да не понимаешь ты ни черта! Пожертвовать славянами значит только одно: отрубить себе руки!
Так и есть: не о славянах, не о ближних своих завелась эта дичь, она завелась о себе, о своих интересах, и безнадёжность
— У них штуцера.
Погодин вскинулся, закипел:
— А у нас, а у нас! Приезжай-ка государь хоть в Москву, отслужи молебен у Иверской, к Сергию помолиться сходи да кликни после этого клич: «Православные! За гроб Христов, за святые места, на помощь нашим братьям, истомлённым в страданиях и в муках!» — вся земля наша встанет, откуда сила возьмётся, богатыри, тогда поглядим, будет ли земле нашей страшен Запад гнилой с его чёртовой логикой, с бесчестной его дипломатией, с проклятыми их штуцерами!
Слог Погодина всегда просился в пародию.
Ему припомнились «Мёртвые души». Как часто раздавались попрёки за неправильность речи! Он дорабатывался до музыки слов, и за свою плавность его периоды хоть в хрестоматию помещай, в науку юным душам, юным умам. Он испытывал к ним жалость и нежность. Он был как старый Тарас, поднявший руку на любимого сына. Красивые, стройные, они стали плотью и кровью его. Верно, уж повелось так на свете...
Он едва слышно сказал:
— Вот, перебьёте друг друга, только-то и всего.
Погодин воскликнул с задором:
— И перебьём!
Он устало спросил:
— Не пора ли произнести благоразумное слово?
Погодин широко улыбнулся:
— Не прежде, чем Константинополь будет за нами!
Он полюбопытствовал горько:
— Зачем тебе, Миша, Константинополь?
Погодин отмахнулся от него:
— Право, дурак ты! Хоть и гений, а совершенный дурак!
Он смотрел на лампаду, тихо льющую свет, и думал о том, что не вынес даже Христос и взял на себя грехи мира, уж столько их накопилось. С той поры поприбавилось довольно ещё новых грехов, а ему взять чужие грехи на себя не дано. Ничего он поделать не мог. Всё, что твердил он о братской любви, о добрых делах, пропадало впустую, точно вода уходила в песок. Впустую? О нет, похуже того! Всё, что твердил он о братской любви да о добрых делах, возвращалось назад то насмешкой, то оскорблением ему.
Губы его побледнели, поджались. Все они мёртвые были, а он звал их к жизни, силился докричаться до них, и кричал, и кричал, а они глядели провалами глаз, шамкали беззубыми ртами и его, живого, хватали крючками когтей. Какой надо голос иметь? Какое надо вымолвить слово? Он бы снёс любое бремя, лишь бы был один слабый отзвук его вдохновенных речей, и невозможно больше терпеть, когда у тебя на глазах решительно всё обращается в горячечный бред.
«Право, дурак ты, совершенный дурак!»
Он тяжело поворотился к Погодину:
— Может быть, ты и прав.
Погодин подхватил, не утруждая себя пониманием, отчего он это сказал:
— Ты не сердись, однако же ты оторвался от современных запросов и дел, тебе не понять, для чего надобен Константинополь Руси.
Он согласился:
— Этого мне не понять.
Погодин воскликнул:
— России Константинополь необходим!
Он перебил:
— Прежде всего России необходимо заглянуть поглубже в себя, братской любви в себе поискать.
Погодин замотал головой:
— Ну, разумеется, я православный, как не быть у нас братской любви, ты об этом
Он поглядел с сожалением:
— Ты так только думаешь, говоришь, а человек должен жить этим чувством братской любви, вот что пойми.
Погодин отстранился, нахмурился, пробормотал:
— Тебя разве поймёшь! Лучше скажи, что нынче «Мёртвые души» твои?
Он поглядел вопросительно, так что Погодину пришлось повторить, отводя в сторону взгляд:
— Что твои «Мёртвые души»?
Он насторожился и промолчал, решив узнать, что последует дальше за этим вопросом.
Уловив, должно быть, недоброе в этом молчании, Погодин не без суетливости вынул платок, старательно промокнул оттаявший нос, долго складывал платок уголком к уголку, долго вкладывал его в боковой карман сюртука и будто совсем равнодушно сказал:
— Впрочем, что же о них, не скажешь ты ничего.
Погодину следовало возмущаться, кричать, равнодушие Погодина представлялась ему неестественным, и словно угадывалось, что тот хитрил и явился как раз повыведать что-нибудь о несчастной поэме. В нём колыхнулось холодное бешенство. Ему хотелось кричать, швырнуть что-нибудь в стену, забиться в рыданьях, что-то сделать, хоть кому-нибудь шею свернуть, но, по обыкновению своему, он в тот же миг испугался себя, убедившись на опыте множество раз, как легко в человеке пробуждается зверь, и, стиснув заскрипевшие зубы, сдавив себе руку, страдальчески думал о том, за что они все ополчаются на него и когда он наконец задушит этого зверя в душе, без чего не вырвешь горячего, задушевного слова о братской любви и добрых делах. Он ответил, отвращая враждебность:
— Отчего не сказать? «Мёртвым душам» скоро конец.
Вдруг понравилась эта игра, и он повторил, усмехаясь, не в силах сдержать этой ненужной усмешки:
— Очень скоро конец.
Вскинув голову, Погодин прищурился:
— И станешь тотчас печатать?
Любезного друга окончательно выдал этот вопрос. Уже сомневаться было бы слишком наивно. Он тоже прищурился и ответил в раздумье:
— Этого я ещё не решил.
Погодин язвительно усмехнулся, не умея удержать себя:
— И за советом изволил ходить к ближайшему другу, то бишь к Ивану Васильичу Капнисту [90] ?
Лютая ненависть бросилась в душу. Он раздельно и тихо сказал:
— Тебе известно и это.
Погодин рассмеялся торжествующе, громко:
— Москве известно решительно всё, на то она и Москва, все мы здесь люди свои, по-русски живём.
Захотелось выгнать любезного друга взашей. Это было бы лучше да и хуже и гаже всего. Зачем пробуждали они в душе его эти мерзкие чувства? Он попрекал бы, он клял бы себя, что выпустил их наружу, однако вечер прошелестел бы без грубостей, без оскорблений, в свои задушевные намеренья не пришлось бы посвящать всю Москву. Однако никого он выгнать не мог. Он бы слишком жестоко страдал. Не выгоняют из дома любезных друзей. Друзьям мы обязаны прощать решительно всё. И без того он слишком страдал, что плохо владеет собой, тогда как долг и обязанность наша — терпеть. Возможно, судьба посылала Погодина, чтобы он полюбовался на себя ещё раз, ощутив, как много в душе его понакопилось грехов.
90
Капнист Иван Васильевич (ум. в I860 г.) — смоленский и московский губернатор, затем сенатор; сын В. В. Капниста.