Совесть. Гоголь

Есенков Валерий Николаевич

Замысел его был прекрасен. Пушкин подарил ему истинный клад. Большего для него и Пушкин сделать не мог. Что именно? О чём он? Ах да, Пушкин был не в состоянии переменить ему самую душу и подарить иную судьбу. Судьба у него обнаружилась совершенно своя. «Мёртвые души» не могли написаться иными, и если напишутся, то...

В передней пронёсся говор и шум. Во всю прыть заспорили голоса. Один был грубый и властный, другой почтительный, тонкий, смешной.

В нём всё передёрнулось, перекосилось от этого шума. Николай Васильевич уже знал, что ему хотят помешать, что ему, может быть, помешают, если не справится с новым нахалом его добросовестный,

но ещё слишком хлипкий Семён. Вон как напорист и крут был голос нахала! Вот уже голосишко Семёна становился плаксивым. Николай Васильевич бросил в отчаянии щётку. Она свалилась. Кость рукоятки стукнула об пол, как выстрел. Он шарахнулся в сторону. Ему было необходимо деться куда-нибудь, лучше бы в мгновение ока вылететь вон, хоть в трубу. А полотнище двери так и хряснуло о косяк. Твёрдым шагом кто-то гнался за ним. До стола оставалось полшага. Он стремительно подался вперёд, плутовато юркнул в рабочее кресло, схватил сухое перо, делая вид, что совершенно, решительно, со всей головой, с утра до позднего вечера занят самым тщательным и самым неотложным трудом над всем, над всем, над всем!

Однако рукопись была убрана. Он неловко зашарил несмелой рукой, отыскивая хоть какой-нибудь клок, пригодный на то, чтобы без смысла и толка вперить в него испуганный взор.

Ни малейшей бумажки не было близко!

Тогда он взмахнул бесполезным пером, помедлил, подержав его несколько в воздухе, как будто случайно поймал на лету, аккуратно воткнул на прежнее место и любезно поворотился к тому, кто посмел нарушить его строгое одиночество, не спросясь у него.

Его строгое одиночество нарушил Погодин.

Николай Васильевич понял, что нынче ему недоставало только Погодина, и сделался совершенно спокоен.

Глаза Погодина рдели тревогой, широкие губы змеились неподдельным участием, голос после краткого крика с Семёном старался быть ласковым, тёплым, каким бывать не умел:

— Здравствуй, ты как?

Погодин поймал его застывшую руку и не выпускал из своей, точно врач или решился её отогреть.

Он уловил, как был опасен этот обыкновенный вопрос, заданный по-погодински, в лоб. Плохим представлялся всякий ответ. Скажи, что всё хорошо, превосходно и превыше всяких похвал, как в раю, Погодин ни за что не поверит, заподозрит неискренность, коварство и ложь и станет подозрительней втрое. Скажи, что болен, вял, нездоров, Погодин примется хлопотать, пошлёт на ночь глядя за доктором и не оставит одного до утра.

Он равнодушно ответил:

— Милостив Бог, как всегда.

Погодин принагнулся над ним, заглядывая в глаза:

— А если правду сказать?

Он повторил совершенно невозмутимо:

— Это правда, поверь.

Погодин придвинул ближнее кресло и сел рядом так, что коленями почти упирался в его колени. Тёмно-серый сюртук в слепую мелкую клетку, старый, просторный, немодный, поднялся копром на плечах, делая Погодина похожим на гнома, который вышел из старого трухлявого пня и надулся, нахохлился на весь белый свет, неприятный ему.

Так и закружились беспокойные чувства и мысли. Казалось, решение становилось всё окончательней, и от этого делалось грустно, жалко себя, и он чувствовал, что скоро станет свободным, точно поднимется ввысь, и понимал, что Погодин в самом деле обеспокоен странным его положеньем в последние дни, и был бы благодарен ему, если бы не страшился крутого нрава его, если бы находил возможным хотя бы приоткрыться ему,

и даже хотелось поговорить с ним, и уже давал он себе слово решительно ни в чём не перечить любезному другу, нынче одному из самых старинных друзей.

Погодин сокрушённо вздохнул:

— Знаю тебя много лет, однако ты остаёшься неуловимым. В каких-то словно дебрях бредёшь своей куда-то тропой. А мне надобно знать, всё ли у тебя хорошо. Что-то на сердце моём неспокойно. Понимаешь ли, а?

Поотлегло, потеплело. Он почти безмятежно сказал:

— Понапрасну вы беспокоитесь все.

Тряхнув головой, Погодин резко спросил:

— А отчего моцион пропустил? Час твой как будто настал?

Вытянув за цепочку стальные часы, звучно выстрелил крышкой и чуть не с упрёком поводил циферблатом перед носом его, так что он вздрогнул, смигнул и нехотя подтвердил:

— Да, час мой, пожалуй, настал. — И спохватился: — Мне показалось, что ветром несёт, вьюги не стало бы к ночи, того гляди с ног сшибёт, занесёт.

Бровь Погодина поднялась, пожевали толстые губы:

— Я не приметил, не сшибло, не занесло.

Он следил за любезным другом тревожно, попрекая себя неосторожно оброненным словом о том, что час его наступил. Погодин был решителен и умён, догадлив даже не в меру, с Погодиным можно всё спокойствие духа растерять в одночасье, тут надо держать ухо востро, гляди, как крылья носа поджал, как ощупал подозрительным взглядом, как выговорил с угрозой да строго:

— А ты не нравишься мне. Что-то бледен, чужие глаза. И удирал от меня, как от татя в нощи.

Он противился этому строгому голосу, однако трогало душу участие любезного друга, и он испытал искушение сделаться вдруг откровенным до нитки, ибо душа его содрогалась под громадой придуманного им испытания, но уж нет, Погодину довольно всего-навсего слегка намекнуть, так пальцем пошевелить не дадут, придумают что-нибудь, свяжут ещё, на всё у них хватит ума.

Он замялся, соображая, что бы начать, поднял голову, и тут его остановили глухие глаза и плотно сомкнутый рот, которые оживили наболевшее, давнее ощущение, что Погодин временами его не любил и большей частью был равнодушен к нему, возился с ним, хлопотал и справлялся, не надо ли денег, здоров ли, о чём пишет, какая нынче глава, да выходило ли это из самой души? Во всех хлопотах и возне не слышалось ли обыкновенного бабьего любопытства? Не таился ли даже в хлопотах и возне эгоизм?

Он ответил уклончиво, мягко:

— Пост нынче, говею, чтобы не согрешить перед Господом. Впрочем же, повторяю, всё как всегда. Не тревожься обо мне понапрасну. И прости, если обидел когда.

Вновь слово выпорхнуло само собой, всё-таки сердце, должно быть, размякло. От страха и удивления он обомлел: поди-ка поймай воробья. Подобные игры позволительны со Степаном, но с этим... как он с этим-то решился затеять игру?..

Глаза Погодина сузились, стали колючими, рука цепко ухватила его за колено.

— Простить? Вдруг с чего?

Попрекнув себя, следя за Погодиным зорко, он прикинулся простодушным и даже глаза распахнул широко:

— Так ведь пост!

Погодин оборвал насмешливо-резко, стиснув колено:

— Однако же не Прощёное Воскресение.

Откидываясь назад, садясь поудобней, он упрямо продолжал представляться бесхитростным другом:

— Из какой надобности дожидаться Прошеного Воскресения? Прости меня, и дело с концом, на душе моей станет спокойней.