Совьетика
Шрифт:
Единственным человеком, который меня, наверно, тихо возненавидел из-за моей переписки, была наша почтальонша тетя Лида. Она носила сумку с почтой через плечо, без всякого тебе велосипеда, в любую погоду, зимой и летом. Чтобы вы представили себе, как я загружала бедняжку, скажу, что мне иногда приходило до 10-15 писем в день!
Советский почтальон вообще был человеком загруженным: большинство семей подписывались на 3-4 газет и столько же журналов на весь год, и все их разносил тоже почтальон. Наш народ недаром был самым читающим в мире. Одна я только в нашей семье получала по почте «Юный натуралист», «Пионер», «Костер», «Пионерскую правду», «Корею сегодня» и «Азию и Африку сегодня»! Годовая подписка на самую дорогую из газет – «Правду», выходившую 7 дней в неделю- стоила около 8 рублей. Все остальные – наш любимый «Труд», «Советская культура», «Известия», «Советский спорт»- были еще дешевле. В
Так или иначе, но тетя Лида никогда не жаловалась на тяжелые сумки. Только смеялась: «Сегодня у меня для тебя аж 20 штук! В ящик-то влезут? Держи!» Та же тетя Лида разносила всем пенсионерам нашего квартала по домам пенсию, все знали, в какой день месяца, и на нее ни разу, за все 20 лет, что я ее знала, никто не напал, чтобы ограбить! Дедушка обычно давал ей с пенсии «чаевых»: округлял сумму, а избыток отдавал тете Лиде – «за труды».
Ответы на письма было особенно хорошо писать во время болезни. Я устраивалась в постели поудобнее, набиралась вдохновения и бралась за авторучку… Тем, кто писал мне письма длинные и интересные, я старалась отвечать тем же.
Особняком среди моих друзей по переписке были наши советские корейцы.
Корейцы в то время буквально захватили мое воображение после того, как я заинтересовалась каратэ – из-за своего дальнего родственника-тренера, у которого было много советских корейских друзей (к ним я еще вернусь!). Найти их было не так легко: пришлось много писать по узбекским, таджикским и казахским школам, пока я на них не вышла. (Не будешь же писать на конверте «ученице 8 класса – кореянке!») Так появились в моей жизни Элиза Чен и Вика Ли. Обычно я переписывалась только с девочками. И был на весь СССР только один человек противоположного пола, для которого я сделала исключение – Лешка Ким….
«Ким – самая распространенная фамилия на Олимпиаде-80 в Москве: 11 из КНДР и 1 из СССР»,- было написано в одной книге у меня дома. Имелась в виду, конечно, наша знаменитая гимнастка Нелли .
Если у Лешки остались ещё мои письма, по ним можно бы проследить, как я росла и взрослела. Он обещал их «сохранить для истории». Не знаю, сдержал ли он свое обещание…
Лешка Ким вошел в мою жизнь по воле случая. Мой адрес был опубликован в
разделе «Для переписки» какого-то спортивного журнала – и меня буквально завалили письмами! Кстати, большое количество их было из мест заключения- видно, журнал был в тамошних библиотеках . Все письма от «джентльменов удачи» отличались какой-то особой сентиментальностью и жалостью к самим себе, несчастненьким – и ни один из них не считал себя ни в чем. виновным. Начитавшись этих писем, ни на одно из которых я, впрочем, не ответила, я потом безошибочно могла вычислить бывшего заключенного по стилю и в реальной жизни!.
Лешка не подпадал ни под одну из этих категорий. Он не был заключенным или девчонкой моего возраста. Он был студентом – старше меня на шесть лет, –
Вскоре мы крепко подружились. Так крепко, что у меня практически не было от него никаких секретов. Лешка стал моим старшим братом, которого мне так недоставало в реальной жизни.
Родившийся и выросший в южном Казахцтане, Лешка рассказывал, что в их семье по-корейски говорит только переехавшая в Казахстан с Дальнего Востока бабушка. Среди его друзей были казахи, русские, украинцы, татары, евреи, а его лучший друг был греком. Лешка был спортцменом – к моему сожалению, он оказался вовсе не каратистом, а штангистом, – и учился на инженера-мелиоратора: в те годы у нас не было «спортцменов-профессионалов», которым требуется личный священник на Олимпийских играх, и которые подрабатывают фотосессиями в «Максиме» или «Плэйбое». Не было у спортцменов и нужды идти в рэкетиры- постсоветская карьера моего троюродного брата…
Лешка был очень искренним, прямым и добрым парнем. Он говорил то, во что верил, и верил в то, что говорил. Он верил в то, что наша страна – самая замечательная на свете и не скрывал этого. Он был самым настоящим патриотом и глубоко советским человеком – и не потому, что его кто-то принуждал, и не фальшиво, а совершенно от души. Он гордился Советским Союзом – и не только во время триумфа наших спортсменов на Олимпиадах.
Если нужно бы было охарактеризовать национальный характер корейцев всего одним только словом, я бы выбрала слово «искренние». Искренние не значит режущие в лоб на каждом шагу правду-матку в независимости от того, интересует она кого-то или нет, и не считаясь с последствиями, как это делают голландцы. Искренние -означает верящие в принципы, в соответствии с которыми они живут!
Лешка по жизни был большим оптимистом и жил полно, от всего сердца, с радостью. Я немножко завидовала ему, потому что саму меня всегда где-то изнутри подкарауливали пессимизм и сомнения. Может быть, это было подростковое-возрастное, а может быть, и пушкинское «русская хандра им постепенно овладела», – но я искренне завидовала тому, как радостно он жил и как безоговорочно верил в свои мечты. Готовясь к защите диплома, он писал: «Вот поеду по распределению в колхоз – все там налажу. Нааконец-то будет возможность приложить свои знания на практике! Жду – не дождусь этого дня!»
Правда, когда его распределили после получения диплома в совхоз в Северном Казахстане, и он, городской мальчик, столкнулся с сельской бытовой неустроенностью, от его благих намерений поработать на поднятие отечественного сельского хозяйства быстро не осталось и следа. С ужасом описывал он мне совхозное общежитие. Таким уж было наше поколение – то, что наших отцов и дедов не пугало, на нас, изнеженных, наводило ужас. Не для того же мы родились и выросли, чтобы ходить в резиновых сапогах в грязи по колено? Нам в ту пору совершенно было неведомо, что бывают на свете беды гораздо похуже этой, и что миллиарды людей в мире думают, как добыть кусок на пропитание детям, а не как бы поскорее вернуться на асфальтовый тротуар и надеть красивые до блеска начищенные ботинки. И глупо было бы осуждать за это одного только Лешку – все равно что, выражаясь словами булгаковского профессора Преображенского, «лупить себя по затылку». Дело в том, что у всех у нас – даже не живших при Никите Сергеевиче – где-то глубоко в подсознании застряли слова «нынешнее поколение молодых людей будет жить при коммунизме», и ожидания от жизни у нас были соответствующие… Это кто-то другой приносил жертвы, в прошлом – для того, чтобы было хорошо как раз нам, а нам уже ни для кого ничем таким жертвовать надо не будет….
Лешке повезло: из-за того, что он был спортсменом, ему быстро удалось избавиться от распределенческого колхозного «ада» : он договорился, чтобы тренер вызвал его домой, сославшись на его нужность команде. А вскоре и он сам стал тренером, оставив мелиорацию другим…
Наше с ним духовное становление и взросление происходило не синхронно: хотя я и была младше его на шесть лет, каким-то образом я переносила на себе все заразные болезни, присущие отечественной интеллигенции, обычно на пару лет раньше него и излечивалась от них как раз к тому времени, когда он их подхватывал. Было больно видеть, как он проходит через те же заблуждения, через которые прошла я, – не слушая при этом того, кто «уже там побывал».
В то время, когда Лешка был советским патриотом, я как раз временно страдала от типичного для нашей интеллигенции почтительного отношения к западной «цивилизации». Оно не было, правда, у меня безоговорочным и слепым: я продолжала, например, отдавать себе отчет в том, сколько зла принесли народам мира колониализм, работорговля; в том, что представляет из себя внешняя политика стран Запада. В отличие от большинства наших обывателей, я, как я уже говорила, с детства перед Западом не преклонялась, меня не интересовали западные «шмотки».