Совьетика
Шрифт:
Фотография, наверно, была не самая хорошая… Потому что мама всю ночь проплакала над ней.
Мы поженились в мае. Говорят, что это плохая примета: «всю жизнь маяться». Да и мои собственные родители тоже сыграли свадьбу в мае и довольно быстро после этого расстались. Но я не верила в приметы.
Ден был светлый, теплый, почти летний. Вокруг Сонниного общежития бурно цвели пурпурные рододендроны. Гостей у нас как таковых не было – только наши свидетели, моя амстердамская подружка Катарина – эффектная библиотекарша родом из Лимбурга, любящая суринамцев (первое, что она сказала Сонни при знакомстве, было: «Aangenaam! Wat heb jij een lekker klein kontje!” Я чуть не провалилась со стыда. «Катарина! Я за этого человека замуж сегодня выхожу!» ) и друг Сонни Шарлон – высокий, похожий на американского баскетболиста. На следующий день с Кюрасао должен был прилететь отец Сонни.
Я надела единственное бывшее у меня с собой в
В муниципалитете нас встретили , в отличие от полиции, радушно. Даже пригласили для меня переводчицу: чуть полноватую темноволосую голландку в сильно мятом платье, по имени Генриэтта, которая, судя по всему, очень сильно нервничала. Оказалось , что она свободно говорит по-русски, но так как у нее не было нужды пользоватся этим языком много лет, она боялась, что многое позабыла. Временами Генриэтта краснела и говорила мне по-русски вместо перевода:
– Ну, Вы же и так сами все понимаете, правда?
… Я несколько раз просыпалась в ту ночь, пока Сонни спал. Все думала над своим новым статусом замужней женщины, все никак не могла к нему привыкнуть и поверить, что самое страшное уже позади, и что больше нас с ним никто не разлучит.
И, конечно же, я понятия не имела, что человек, который когда-то станет для меня таким дорогим, к тому времени уже почти полтора года сидел в английской тюрьме…
Праздник быстро закончился, и наступили будни. За месяц до бракосочетания мы переехали из одной комнатки в двухкомнатную квартиру на первом этаже одного из общежитий, с окнами, выходящими на лес сзади. Это делалось не от хорошей жизни, а по требованиям полиции, которой надо было доказать, что у нас достаточно квадратных метров на человека. Из огромных окон можно было выходить и входить в них (кажется, это называется «французские двери»), и мы так и делали. Они даже на ключ запирались как двери. Зал был такой просторный – хоть на велосипеде катайся. У нас даже не было мебели, чтобы его заставить. Кухня – в глухом уголке без окон. Стены выкрашены в модные еще в 70е годы оттенки: например, ярко-красный!
Я и не заметила как пришло лето – первое лето в моей жизни, когда я не могла заниматься тем, чем хочу. Для курсов голландского надо было ждать сентября. Работать было нельзя без разрешения на работу, которое пришлось ждать 8 месяцев – самые фрустрирующие месяцы за всю мою жизнь! Заняться чем-то еще не было денег. Даже на то, чтобы хоть раз в месяц съездить в Амстердам. Их едва хватало на еду. За продуктами мы ездили раз в неделю на велосипедах в соседний Хенгело (Сонни по дешевке купил мне подержанный велосипед). Рядом с общежитием был магазинчик, но он был для нас слишком дорог. Питались мы исключительно в «С1000» и «Альди». «Альберт Хейн” был уже вне поля нашей досигаемости… Копченую колбасу, которую мне бабушка-казачка в детстве возила батонами, здесь можно было только понюхать. Даже отправить письмо домой означало отказать себе в чем-то из сьестного. Я себе не привыкла отказывать по мелочам в еде – не потому что я была дочкой миллионеров, а потому, что у нас так жило большинство населения. Ассортимент того, что мы с Сонни могли позволить себе здесь купить, был еженедельно строго ограничен. 1 pakje cocosbrood, 1 roоkworst per week – и далее по списку. Сонни следил за его соблюдением – не потому что он был жадным голландцем, а потому что одна только квартплата съедала половину его стипендии. Было ужасно стыдно и противно выпрашивать у него лишнюю шоколадку или beleg . Так стыдно, что я вскоре перестала это делать. Утешала только мысль, что так будет не всегда… Ну, не может же быть так, чтобы два человека с высшим образованием всю жизнь прожили на хлебе и воде!
Очень вкусные обеды были в университетской менсе, причем можно было докладывать себе добавки из салатов, но даже это было нам не по карману. Один обед – 5 гульденов. 10 на 1 один день – на двоих, 70- в неделю, а ведь это только обед, не завтрак и не ужин…
Мы перешли на «диету» из бутербродов с арахисовым маслом, и мне вспомнилось, как голландские студенты, побывавшие у нас в Москве, хотели оставить нам недоеденные полбанки этого самого масла. Мы брезгливо поморщились, но отказывать гостям было невежливо. Однако морщиться даже и не понадобилось: через полчаса они передумали нам ее дарить и взяли свои полбанки обратно с собой в Голландию!… Если бы я не видела этого своими глазами, ни за что не поверила бы.
Мы, советские студенты, конечно, высмеяли их: таким позорно-мелочным было для нас, не знавших
Но напряженка с питанием в Голландии была еще не самым страшным!
Впервые в жизни я несколько месяцев подряд ничего нового не читала. Это была самая изощренная пытка, которую только можно было придумать! Я почти физически чувствовала, как тупею, потому что мозг не получает новых знаний, нового интеллектуального импульса – чувствовала и не имела возможности ничего с этим поделать! Сонни записал меня в городскую библиотеку, но и там надо было платить, Абоменент на год стоил 25 гульденов. Мы питались на 50 в неделю на двоих. За каждую книжку тоже надо было отдельно приплачивать. Особо не зачитаешься! Проходить мимо книжных магазинов вообще стало чем-то из сферы изобретенного инквизицией. Годовая подписка на один паршивый журнал, единственное, что можно было почерпнуть из которого – это молодежный голландский сленг и ругательства, стоила столько же, сколько наш провиант на двоих на полмесяца.Оставалось только смотреть с утра до вечера идиотские игры по телевизору – дешево и сердито. Голландский язык я начала учить по «Prijzenslag» Ханса Казана: ««Kom maar naar bedenen en sla je slag!» Меня поразили лица играющих: их буквально животные вопли радости при выигрыше какой-нибудь фиговины. В моем представлении, вести себя так было недостойно звания человека. Ведь это всего-навсего вещь!
То лето было жарким, долгим – и ужасно бессмысленным. Можно было спать хоть весь день, но не хотелось. Единственное развлечение – пойти в лес за грибами, но как отнесся к этому Сонни, я уже говорила. Да здесь даже и прогулки в лесу были не те – с тех пор, как я в глухом сосновом бору натолкнулась на табличку: «Частная дорога! Не ходить!» Господи, прямо какие-то средние века! Еще бы поставили часового – брать мзду за проход.
…Вскоре с нами поселился и папа Сонни, пожилой сеньор Артуро. Он приехал в Голландию не от хорошей жизни, как и большинство антильцев (как в нее вообще можно добровольно захотеть поехать от жизни хорошей!): несколько лет назад его хватил инсульт.
После этого сеньор Артуро не смог больше работать, а пенсия по инвалидности на Кюрасао, как и все социальные пособия, была такая мизерная, что на нее невозможно было прожить. Вот тебе и одно и то же государство с Нидерландами официально… И тогда сеньор Артуро решил временно переехать к сыну в Нидерланды и перевезти туда свою семью – пока у него не наступит нормальный пенсионный возраст (в Голландии- 65 лет как для мужчин, так и для женщин), и он не сможет тогда забрать свою уже голландскую пенсию обратно с собой на остров. Кроме Сонни, в семье были еще его мама Луиза – на 15 лет моложе сеньора Артуро, и их дочка Шантелл, младше Сонни на 7 лет. До нее у Сонни была еще одна сестра, но она в 5 лет умерла…
В молодости сеньор Артуро служил в армии и был бравым мужчиной, потом стал бухгалтером в пекарне, где успел и сам научиться печь отличный хлеб – в обыкновенных домашних условиях. По воскресеньям он баловал нас свежеиспеченными лепешками. Это была самая вкусная вещь в нашем меню.
Сеньор Артуро был немного полноватый индеец с грустным лицом. Как ни странно, он единственный в своей семье имел темный цвет кожи. Отец его был из Суринама («Парамарибо! Парамарибо! Парамарибо – город утренней зари!»), а мама – из Колумбии. В семье бытовало предание, что фамилия у них – норвежская. По натуре своей Артуро был философ, любил разговоры об истории, о политике, о разных странах – и очень много знал. Сеньор Артуро с таким же удовольствием, как и я, читал книги. Тогда, после СССР, он казался мне просто нормальным человеком, а теперь, после более 10 лет на Западе, я поражаюсь его интеллектуальной глубине! И это с учетом того, что у него даже не было высшего образования. Когда я сравниваю его со среднестатистическим западным человеком, сравнение получается явно не в пользу последнего.