Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1967›

* * *

…и дверь впотьмах привычную толкнул — а там и свет чужой, и странный гул — куда я? где? — и с дикою догадкой застолье оглядел невдалеке, попятился — и щелкнуло в замке. И вот стою. И ручка под лопаткой. А рядом шум и гости за столом. И подошел отец, сказал: — Пойдем. Сюда, куда пришел, не опоздаешь. Здесь все свои. — И место указал. — Но ты же умер! — я ему сказал. А он: — Не говори, чего не знаешь. Он сел, и я окинул стол с вином, где круглый лук сочился в заливном и маслянился мозговой горошек, и мысль пронзила: это скорбный сход, когда я увидал блины, и мед, и холодец из поросячьих ножек. Они сидели, как одна семья, в одних летах отцы и сыновья, и я узнал их, внове узнавая, и вздрогнул, и стакан застыл в руке: я мать свою увидел в уголке, она мне улыбнулась, как живая. В углу, с железной миской, как всегда, она сидела, странно

молода, и улыбалась про себя, но пятна в подглазьях проступали все ясней, как будто жить грозило ей — а ей так не хотелось уходить обратно. И я сказал: — Не ты со мной сейчас, не вы со мной, но помысел о вас. Но я приду — и ты, отец, вернешься под этот свет, и ты вернешься, мать! — Не говори, чего не можешь знать, — услышал я, — узнаешь — содрогнешься. И встали все, подняв на посошок. И я хотел подняться, но не мог. Хотел, хотел — но двери распахнулись, как в лифте, — распахнулись и сошлись, и то ли вниз куда-то, то ли ввысь, быстрей, быстрей — и слезы навернулись. И всех как смыло. Всех до одного. Глаза поднял — а рядом никого, ни матери с отцом, ни поминанья, лишь я один, да жизнь моя при мне, да острый холодок на самом дне — сознанье смерти или смерть сознанья. И прожитому я подвел черту, жизнь разделив на эту и на ту, и полу-жизни опыт подытожил: та жизнь была беспечна и легка, легка, беспечна, молода, горька, а этой жизни я еще не прожил.

‹1975›

МАРИС ЧАКЛАЙС^{223}

(Род. в 1940 г.)

С латышского

ДЕНЬ УКРОПА

День укропа, день в дурмане, Горе, сладкое, как тмин. Без очков душа в бурьяне Огуречных именин. Как планета — из сарая, Перебежкой громовой Бочка жаркая, сырая Оставляет след кривой. Прямо в братскую могилу, Доброволец-лист идет. Опустился через силу, Как взошел на эшафот. Огурец уже на месте, Добросовестный службист. Как разборчивой невесте, Свекле твист милей, чем Лист. Осознав, что все в порядке, Циник, жизнелюб, толстяк, На своей уютной грядке Ухмыляется желтяк. Тлеет, веет, полыхает, В лабиринте летних троп, Пахнет он, благоухает, Он главенствует, укроп. Нынче наши ноздри шире, Ноздри, как у лошадей. Завтра будет осень в мире И для звезд, и для людей. Справив это новоселье, Прежде чем листве конец, Каин-пьяница с похмелья Съест соленый огурец.

‹1968›

ПЕСЕНКА ПРО ДОН-КИХОТА

Неужто снова — мимо трав зеленых, Канав, заборов, и цветущих кленов, И наших сонных домиков, — с разгона На мельницу он мчится непреклонно?… Неужто он до огорчений жаден? Неужто не спасет его от ссадин Уменье все, что гоже и негоже, Переплетать тисненой прочной кожей? Неужто вправду там, как луч десницы, Смех Дульцинеи тихо серебрится? Пред взором город мельниц громоздится. О Дульцинеи, приоткройте лица! И — сквозь судьбу, и — мимо трав зеленых, Канав, заборов и цветущих кленов, По улочкам, кривым и немощеным, Прямым путем — к цирюльням немудреным… Ну, а когда исход уже известен? Все точно так же. Праздник чист и честен. Ни лжи, ни страха не познав с пеленок, Рождаясь, мысль смеется, как ребенок. Пой, не смолкай! Я становлюсь сильнее. Тьма задохнется, корчась и бледнея, От песни той. И я увижу — где я. Сиди в окне и пой мне, Дульцинея! Не умолкай! Ведь песня мимо кленов, Канав, цирюлен, мимо трав зеленых, По лабиринтам улиц немощеных Всегда дойдет до мельниц укрепленных. Глоток вина и хлеб. И можно снова Идти сквозь мрак — ведь рыцарь держит слово. Звезда горит лукаво и высоко. О Дульцинеи, пойте свет из окон!

‹1971›

* * *

Будешь плакать, коли с юных лет Моря, моря, моря нет как нет. Море девушке принадлежало. Море убежало. Шел я, пел я среди бела дня. Море было домом для меня. И сказал я девушке: — Войдем В наш стеклянный дом, Где пируют рыбы! — Разве мы войти могли бы? Видишь, двери нет. — Девушка в ответ. — В гости нас не звали. Впустят нас едва ли. — Девушке сказал я напрямик: — Хочешь, все это растает вмиг? Грустно девушка мне отвечала: — Лета бы дождаться нам сначала! — Между тем ночная мгла сгущалась, Месяц нам светил, земля вращалась, В сумраке бесснежной той зимы Шиш судьбе показывали мы. Хочешь сетуй, хочешь веселись — Буря на камнях оставит слизь. Шел я, напевая, той зимой. Шел я к морю, нет, к себе домой.

‹1972›

АБДУЛЛА АРИПОВ^{224}

(Род. в 1941 г.)

С узбекского

* * *

— Проснись скорей, что без толку валяться? Не надо спать иль спящим притворяться. Играют

блики солнца на стене. Что ж ты молчишь, не отвечаешь мне? И слезы на ресницах серебрятся. Ты почему не хочешь просыпаться? — Я спал, я видел молодость во сне!

‹1967›

ПОЭТ

Не думай, что поэт земного сторонится. Он не обходит зол и не таит добра. На то он и поэт, что легок, словно птица, хоть груз его тяжел, как снежная гора.

‹1968›

* * *

Благословенно прожитое мною, все, что уже не повторится впредь, все то хорошее и то дурное, чем мне гордиться и о чем жалеть. Все было: и падения и взлеты, но, размотав клубки своих дорог, я видел то, что не увидел кто-то, и то сказал я, что другой не смог. Хоть мне неведомо, что предо мною, но я благословляю наперед все то хорошее и то дурное, что ждет меня и что уже не ждет. И пусть за тем ближайшим поворотом лучи не мне назначенных дорог. Что не увижу я, увидит кто-то, и кто-то скажет то, что я не смог.

‹1969›

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Едва от рожденья — попала она в тот грязный, заиленный хауз, и крошки ловила, и илом со дна играла, и в нем задыхалась. И все, что на свете ей видеть пришлось, — лишь хауз, да палые листья разросшихся талов, да небо, насквозь прошитое веткою лысой. Лишь хауз заброшенный с грязной водой, с листвой полусгнившей да илом… И горько, что рыбке моей золотой вот это — и кажется миром.

‹1968›

ЯАН КАПЛИНСКИ^{225}

(Род. в 1941 г.)

С эстонского

ПЕСНЯ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

1 Для тех, кто зарабатывает деньги, и тех, кто зарабатывает славу, и тех, кто зарабатывает женщин, я умер. Для тех, кто в чтении находит только скуку, и тех, кто истину находит только в книгах, и тех, кто пользы не находит в песне, и тех, кто выгоду в стихах находит, я умер. Для тех, кто голосит о торжестве сознанья, и тех, кто шамкает о смерти интеллекта, и тех, кто превозносит чистый разум, и тех, кто никогда не произнес: «Я не разумен», — я умер. Я умер. Но как же тогда продолжаю любить потемневшую роспись, скульптуры ольмеков и римлян, полотна японцев и эстов? Любить всех, оставивших в камне и в глине, в немеркнущих красках глаза свои, руки и кровь? 2 Я знаю: на тяжелой, влажной пашне, на трещинах камней, на стоптанной дороге, хранящей след животных и людей, я оживаю. В лиловой тишине, когда сзывают стадо, в рассветном беге розовых коней, в смоленых желваках натруженных уключин, держа весло, лопату и перо, я оживаю. Когда учусь у пахарей и формул стремиться к точности, и у ночных костров учусь добру, и открываю в песне или картине слепок чьих-то рук, я чувствую: не всякий смертный умер, и я живу и мыслю вместе с ним. Бессмертные, мы молча размышляем о зарослях дождей и перелетах птиц, о радующей тяжести пшеницы, об узловатой речи рыбаков и пенящемся говоре южанок, о плитах Тоомпеа и валунах Байкала, о тех, кто был, кто есть, и тех, кто будет. И в смене смерти, роста и рожденья я чувствую. Я знаю. Я живу.

‹1964›

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ^{226}

(Род. в 1941 г.)

ОТЦУ

Что на могиле мне твоей сказать? Что не имел ты права умирать? Оставил нас одних на целом свете, Взгляни на мать — она сплошной рубец. Такая рана видит даже ветер, На эту боль нет старости, отец! На вдовьем ложе, памятью скорбя, Она детей просила у тебя. Подобно вспышкам на далеких тучах, Дарила миру призраков летучих: Сестер и братьев, выросших в мозгу… Кому об этом рассказать смогу? Мне у могилы не просить участья. Чего мне ждать?… Летит за годом год. — Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. — Мать в ужасе мне закрывает рот.

ГИМНАСТЕРКА

Солдат оставил тишине Жену и малого ребенка И отличился на войне… Как известила похоронка. Зачем напрасные слова И утешение пустое? Она вдова, она вдова… Отдайте женщине земное! И командиры на войне Такие письма получали: «Хоть что-нибудь верните мне…» И гимнастерку ей прислали. Она вдыхала дым живой, К угрюмым складкам прижималась, Она опять была женой, Как часто это повторялось! Годами снился этот дым, Она дышала этим дымом — И ядовитым, и родным, Уже почти неуловимым… …Хозяйка юная вошла. Пока старуха вспоминала, Углы от пыли обмела И — гимнастерку постирала.