Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1960›

МОТОРОЛЛЕР

Завиден мне полет твоих колес, о мотороллер розового цвета! Слежу за ним, не унимая слез, что льют без повода в начале лета. И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях. И тело твое светится сквозь плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу. Так слабенький твой голосок поет, и песенки мотав так прост и вечен. Но, видишь ли, веселый твой полет недвижностью моей уравновешен. Затем

твои качели высоки и не опасно головокруженье, что по другую сторону доски я делаю обратное движенье. Пока ко мне нисходит тишина, твой шум летит в лужайках отдаленных. Пока моя походка тяжела, подъемлешь ты два крылышка зеленых. Так проносись! — покуда я стою. Так лепечи! — покуда я немею. Всю легкость поднебесную твою я искупаю тяжестью своею.

‹1960›

* * *

Влечет меня старинный слог. Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче. Вскричать: «Полцарства за коня!» — какая вспыльчивость и щедрость! Но снизойдет и на меня последнего задора тщетность. Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье, и вот придет на память мне безумца древнего решенье. О, что полцарства для меня! Дитя, наученное веком, возьму коня, отдам коня за пол-мгновенья с человеком, любимым мною. Бог с тобой, о конь мой, конь мой, конь ретивый. Я безвозмездно повод твой ослаблю — и табун родимый нагонишь ты, нагонишь там, в степи пустой и порыжелой. А мне наскучил тарарам этих побед и поражений. Мне жаль коня! Мне жаль любви! И на манер средневековый ложится под ноги мои лишь след, оставленный подковой.

‹1959›

СЛОВО

«Претерпевая медленную юность,  впадаю я то в дерзость, то в угрюмость, пишу стихи, мне говорят: порви! А вы так просто говорите слово, вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», — так написал мне мальчик из Перми. В чужих потемках выключатель шаря, хозяевам вслепую спать мешая, о воздух спотыкаясь, как о пень, стыдясь своей громоздкой неудачи, над каждой книгой обмирая в плаче, я вспомнила про мальчика и Пермь. И впрямь — в Перми живет ребенок странный, владеющий высокой и пространной, невнятной речью. И когда горит огонь созвездий, принятых над Пермью, озябшим горлом, не способным к пенью, ребенок этот слово говорит. Как говорит ребенок! Неужели во мне иль в ком-то, в неживом ущелье гортани, погруженной в темноту, была такая чистота проема, чтоб уместить, во всей красе объема, всезнающего слова полноту? О нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снова насущный шум, занявший место слова там, в легких, где теснятся дым и тень, и шее не хватает мощи бычьей, чтобы дыханья суетный обычай вершить было не трудно и не лень. Звук немоты, железный и корявый, терзает горло ссадиной кровавой, заговорю — и обагрю платок. В безмолвии, как в землю, погребенной, мне странно знать, что есть в Перми ребенок, который слово выговорить мог.

‹1965›

УРОКИ МУЗЫКИ

Люблю, Марина, что тебя, как всех, что, как меня, — озябшею гортанью не говорю: тебя — как свет! как снег! — усильем шеи, будто лед глотаю, стараюсь вымолвить: тебя, как всех, учили музыке. (О, крах ученья! Как если бы, под богов плач и смех, свече внушали правила свеченья.) Не ладили две равных темноты: рояль и ты — два совершенных круга, в тоске взаимной глухонемоты терпя иноязычие друг друга. Два мрачных исподлобья сведены в неразрешимой и враждебной встрече: рояль и ты — две сильных тишины, два слабых горла музыки и речи. Но твоего сиротства перевес решает дело. Что рояль? Он узник безгласности, покуда в до-диез мизинец свой не окунет союзник. А ты — одна. Тебе — подмоги нет. И музыке трудна твоя наука — не утруждая ранящий предмет, открыть в себе кровотеченье звука. Марина, до! До — детства, до — судьбы, до — ре, до — речи, до — всего, что после, равно, как вместе мы склоняли лбы в  той общедетской предрояльной позе, как ты, как ты, вцепившись в табурет, — о, карусель и Гедике ненужность! — раскручивать сорвавшую берет, свистящую

вкруг головы окружность. Марина, это все — для красоты придумано, в расчете на удачу раз накричаться: я — как ты, как ты! И с радостью бы крикнула, да — плачу.

‹1965›

МОЛОКО

Вот течет молоко. Вы питаетесь им. Запиваете твердые пряники. Захочу — и его вам открою иным, драгоценным и редким, как праздники. Молоко созревает в глубинах соска, материнством скупым сбереженное, и девчонка его, холодея со сна, выпускает в ведерко луженое. Я скажу вам о том, как она молода, как снуют ее пальцы русалочьи, вы вовек не посмеете пить молока, не подумав об этой рязаночке. Приоткройте глаза: набухают плоды и томятся в таинственной прихоти. Раздвигая податливый шорох плотвы, осетры проплывают по Припяти. Где-то плачет ребенок. Утешьте его. Обнимите его, не замедлите. Необъятна земля, но в ней нет ничего. Если вы ничего не заметите.

МАЗУРКА ШОПЕНА

Какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

Сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала все слышней.

И, тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

Как эта с бледными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

Она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой расчерченном кружке.

ОЛЕГ ДМИТРИЕВ^{212}

(Род. в 1937 г.)

* * *

Старикам остаются закаты. Смотрят пристально в алую высь, Словно в летнее небо куда-то Молодые от них подались. Раз в году, а бывает, и чаще, С непокрытой седой головой Поглядят они вслед уходящим, Уезжающим на легковой. И сидят, как восточные бонзы, Не меняя единственной позы — Чуть подавшись спиною назад. Лица, словно отлиты из бронзы, Отражают далекий закат. Коль на холм заберется дорога, Может, высмотрит взгляд молодой, Как сидят старики у порога, Освещенные теплой зарей. Жизнь кончается. День на исходе. Но прекрасна вечерняя даль Столько милости в сельской природе, Что на сердце не давит печаль.

ПОСТИЖЕНИЕ

Морским, песчаным, долгим берегам Моя душа обязана стократно. Когда волна ползла к моим ногам И отходила медленно обратно, — Я понимал, чего хотел прилив, В чем заключался вечный труд отлива… Когда, ракушки, ил и камни скрыв, Их море вновь являло терпеливо, — Две истины открыла мне вода, У берега отсвечивая бледно: «Все в мире исчезает без следа»; «Ничто на свете не пройдет бесследно».

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЛИНЕ

В час золотого смещенья света На берегу я бродил морском И очутился в грядущем где-то, В дне, неизвестно еще каком. Там говорила мне тихо, длинно Самые ласковые слова Женщина маленькая, Полина — Та, что знакома со мной едва. Мне обнимать ее страшно даже, Словно в ладонях держать птенца. Волосы лишь осторожно глажу: Вдруг золотая на них пыльца… Где-то гуляем в Замоскворечье, Все переулочки ей дарю И нескончаемо, бесконечно В это родное лицо смотрю. Обожествляю такие лица — Зори надежды в небе потерь! Ах, как умеет оно светиться… Это я знаю даже теперь. Кто-то окликнул — я оглянулся. Словно из сказки Чудак старик К синему морю опять вернулся, Тщетность неясной мечты постиг. Но начертал на холодной глине Из непонятного озорства Воспоминание о Полине, — Чтобы стирала волна слова.

ВЛАДИМИР КОЯНТО^{213}

(Род. в 1937 г.)

С корякского

РОДНИК

Родниковой воды Напьюсь, Освежу лицо И грудь. Если в сердце Проникнет грусть, И туда не забуду Плеснуть. В роднике Вода — бирюза, Как хрусталь — И звонка и чиста. Это родины Милой глаза. Это матери Нежной уста.