Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)
Шрифт:
— Пап, они у Гюльджан…
— А…
— У Гюльджан, у докторши.
Шамурад-ага откашлялся.
— Гюльджан сказала, что через месяц заживет. Сама будет лечить.
От мокрой майки Джанмурада шел пар, мальчик снова взялся за кружку.
Отец сердито покрутил головой и, схватив тельпек, небрежно сунул его под себя, словно это был кусок старой кошмы.
„Вот это да! — удивился Джанмурад. — То мухе не даст сесть на новый тельпек, а то…“
— Это… как его… Кто еще там у докторши был?
— Никого больше не было. Ее мать только.
— А это… Милиции там не видел?
— Милиция? —
— Завари-ка чайку! — перебил его Шамурад-ага и поднялся. Увидел на полу свой новый тельпек, бережно поднял, отряхнул.
— Если спросят про саблю, ты никакой сабли не видел. Понял?
— Понял… — неуверенно протянул Джанмурад. — А почему?
— А потому! Спрашивает тот, кто хочет взять. Ничего не смыслишь, бестолковый! Сообразительный парень сам бы должен спрятать, а ты „почему“!
Джанмурад только теперь догадался, о чем беспокоится отец.
— Пап, ты зря боишься. Сельби просила докторшу, чтоб она никому не говорила. Докторша обещала, ты не бойся.
— Ничего я не боюсь, глупый! Иди чай заваривай.
Шамурад-ага все еще говорил строго, но мальчик заметил, что глаза его потеплели.
Гюльджан отдала подруге с мужем одну из своих двух комнат.
— Нам с мамой и одной хватит, — сказала она Сельби. — Живите здесь, домой вам никак нельзя.
Пришлось согласиться. Возвращаться к родителям действительно невозможно, а переселиться к теще Джемшид отказался наотрез: „Какой мужчина станет жить в доме жены?!“ Довод был неопровержимый.
Прошло две недели. Сельби начала поправляться, но рука у нее все еще болела. Джемшиду приходилось теперь самому стелить постель себе и жене. Каждый вечер он закрывал на крючок дверь, старательно занавешивал окна и, нахмурившись, подходил к сложенной в углу постели. Потом брал ее в охапку, бросал на ковер и, что-то бормоча себе под нос, начинал стелить. Но вслух роптать не смел, видимо, чувствовал себя виноватым.
— Знаешь что, — сказала как-то подруге Гюльджан, — сняла бы ты яшмак. Теперь самое время сбросить эту тряпку. Не надевай, и все.
Поколебавшись немного, Сельби стала иногда снимать яшмак. Джемшид стерпел, промолчал, хотя Сельби не раз ловила на себе его косые взгляды.
— Дома можешь хоть голой ходить, — с сердцем сказал он как-то, увидев ее без яшмака. — А на людях нечего срамиться!
Сельби вздохнула и заговорила о будущем ребенке — в последнее время это стало испытанным средством вернуть Джемшиду хорошее расположение духа.
— Назовем его Мурадом… — мечтательно сказал Джемшид, растянувшись на постели и задумчиво глядя в окно.
— Ну… Мурадов очень много, — недовольно протянула Сельби.
— А как? Попробуй найди имя лучше Мурада.
— Тахир.
— Еще чего! — Джемшид нахмурился. Имя Тахир он считал неподходящим для мужчины.
„Лижутся, как кошки!“ — с презрением сказал он, послушав по радио передачу „Тахир и Зухра“.
Сдержанный, даже суровый, Джемшид до сих пор ни разу еще не поцеловал жену. Сельби сперва обижалась и даже начала сомневаться в его любви, но потом поняла, что просто он так воспитан, ее Джемшид. Муж, правда, никогда не целовал Сельби,
ДЛЯ ЧЕГО ЖИВЕТ ЧЕЛОВЕК
Плохо сейчас в одиноком доме среди камышей. Душная тишина кругом. Серые стены дувала, казалось, сдавили двор со всех сторон, и воздух здесь какой-то особенный, густой, тяжелый…
Даже жирный, откормленный баран, вроде бы мало приспособленный к тонким эмоциям, и тот не выдержал — заблеял грустно, жалобно…
Марал-эдже в странном состоянии, не то чтобы нездорова, но как-то ей не по себе: кажется, что кровь течет медленно, с трудом проталкиваясь в жилах, а сердце словно стискивает чья-то мягкая, но сильная рука.
За свои пятьдесят лет Марал-эдже всякое видела, отведала и горького и сладкого, болела не раз, но так, как теперь, никогда еще себя не чувствовала. Все время у нее такое ощущение, словно она должна вспомнить что-то очень важное и это ей никак не удается…
Наконец Марал-эдже поняла, что это. „Внук!“ Вся боль, тоска, тяжелое томление последних дней вылились в одно это слово, светлое, радостное слово — „внук“!
Сын её первенца Джемшида, черноглазый мальчуган с теплым ласковым тельцем! Он не будет жить в этом доме, не будет в короткой рубашке бегать по этому двору.
Иногда со стороны кажется, что человек живет только сегодняшним днем, прожил день — и ладно. Но это не так, почти у каждого в глубине души теплится светлая надежда, мечта о большой радости…
А вот у Марал-эдже нет теперь этого радостного ожидания, нет надежды…
По вечерам, склонившись за уроками, Джанмурад ловил на себе взгляд матери. Усевшись в углу, подолгу с тоской глядела она на своего младшего: „Скоро и этот уйдет…“ Мальчику становилось не по себе, он забирал книгу и устраивался в другой комнате, а мать долго еще сидела в своем углу, устремив взгляд на огонь. Потрескивал фитиль в лампе, собираясь погаснуть, но Марал-эдже ничего не замечала, погруженная в воспоминания. Какие чудесные они были маленькими, Джемшид и Джанмурад, и как она была тогда счастлива…
Марал-эдже все чаще задумывалась над словами Гюльджан о равенстве мужчины и женщины. „Зачем нужно, чтобы один человек унижал другого? — говорила девушка. — Ведь если человек мучает другого, ему и самому нет счастья. Одну только жизнь мы живем, к чему же придумывать себе лишние мучения?“
Слова эти жили в сознании Марал-эдже, словно оводы кружились они вокруг нее, не давая покоя.
Девушка говорила еще, что, если судить по шариату, она, Гюльджан, страшная грешница — одевается по-новому… А ведь она вылечила многих людей, облегчает их страдания, и совесть ее чиста. Да, что-то тут не так…