Современная жрица Изиды
Шрифт:
Джёджъ пожалъ мн руку и скрылся вмст съ Могини.
— Однако, вы физіономистъ! — воскликнула Блаватская, съ загадочной улыбкой глядя на меня.
— А что?
— Что вы думаете о Джёдж?
— Я ничего еще не могу о немъ думать, — сказалъ я, — только, такъ какъ я вовсе не желаю скрываться отъ васъ, признаюсь — я не хотлъ бы остаться въ пустынномъ мст вдвоемъ съ этимъ человкомъ!
— Ну вотъ… и вы правы, вы врно отгадали… только не совсмъ… онъ былъ величайшій негодяй и мошенникъ, на его душ лежитъ, быть можетъ, и не одно тяжкое преступленіе, а вотъ, съ тхъ поръ какъ онъ теософъ, — въ немъ произошло полное перерожденіе,
— Отчего же у него такое отталкивающее лицо?
— Очень понятно — вдь вся его жизнь положила на черты его свой отпечатокъ — лицо есть зеркало души — это вдь не пропись, а истина… и вотъ, ему надо, конечно, не мало времени, чтобы стереть съ своего лица эту печать проклятья!..
«Что жъ, вдь, однако, все это такъ именно и можетъ быть!» — подумалъ я и внутренно удовлетворился ея объясненіемъ относительно Джёджа.
Она продолжала мн объяснять значеніе своего «общества» и, по ея словамъ, оно оказывалось дйствительно благодтельнымъ и глубоко интереснымъ учрежденіемъ. Неисчерпаемыя сокровища древнихъ знаній, досел ревниво хранившіяся мудрецами раджъ-іогами въ тайникахъ святилищъ Индіи и совсмъ невдомыя цивилизованному міру, — теперь, благодаря ея общенію съ махатмами и ихъ къ ней доврію, открываются для европейцевъ. Міръ долженъ обновиться истиннымъ знаніемъ силъ природы. Эти знанія не могутъ смущать совсти христіанина, ибо, если они и не объясняются христіанскими врованіями, то, во всякомъ случа, имъ не противорчатъ.
— А вы сами остались христіанкой? — спросилъ я.
— Нтъ, я никогда и не была ею, — отвтила Блаватская, — до моего перерожденія, до тхъ поръ, пока я не стала совсмъ, совсмъ новымъ существомъ, — я и не думала о какой-либо религіи… Затмъ я должна была торжественно принять буддизмъ, перешла въ него со всякими ихъ обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значенія — все это вншность… въ сущности я такая же буддистка, какъ и христіанка, какъ и магометанка. Моя религія — истина, ибо нтъ религіи выше истины!
— Такъ это вы и мн, пожалуй, станете совтовать перейти въ буддизмъ… на томъ основаніи, что нтъ религіи выше истины? — улыбаясь перебилъ я.
— А это вы опять со шпилькой! — улыбнулась и она, — сдлайте милость, колите! — видите, какая я жирная, — не почувствую!.. Не шутите, «надсмшникъ» вы этакій! дло не въ словахъ, а опять-таки — въ истин.
— Слушаю-съ!
Я сильно засидлся, а потому сталъ прощаться.
— Что жъ, вы вернетесь? когда?
— Когда прикажете.
— Да, я-то прикажу вамъ хоть каждый день возвращаться… Пользуйтесь, пока я здсь, мн вы никогда не помшаете — коли мн надо будетъ работать — я такъ и скажу, не стану церемониться. Прізжайте завтра.
— Завтра нельзя, а послзавтра, если позволите.
— Прізжайте пораньше! — крикнула она мн, когда я былъ уже въ передней и Бабула отворялъ дверь на лстницу.
Я возвращался домой съ довольно смутнымъ впечатлніемъ. Все это было ршительно не то, на что я разсчитывалъ! Однако что же меня не удовлетворило? Реклама «Matin», убогая обстановка Блаватской, полное отсутствіе у нея постителей? Мн, конечно, не могла нравиться эта реклама, напечатанная если не ею самой, то наврное стараніями кого-нибудь изъ ея ближайшихъ друзей и сотрудниковъ и съ очевидной цлью именно привлечь къ ней отсутствующихъ постителей, помочь ея извстности въ Париж.
Но во всякомъ случа эта ея неизвстность здсь, ея уединеніе, сами по себ,
То, что она говоритъ — интересно; но покуда это только слова и слова. Ея колокольчикъ? онъ смахиваетъ на фокусъ; но я покуда не имю никакого права подозрвать ее въ такомъ цинизм и обман, въ такомъ возмутительномъ и жестокомъ издвательств надъ душою человка!
А сама она?! Почему эта старая, безобразная на видъ женщина такъ влечетъ къ себ? Какъ можетъ мириться въ ней это своеобразное, комичное добродушіе и простота съ какой-то жуткой тайной, скрывающейся въ ея удивительныхъ глазахъ?..
Какъ бы то ни было, хотя и совершенно неудовлетворенный я чувствовалъ одно, что меня къ ней тянетъ, что я заинтересованъ ею и буду съ нетерпніемъ ждать часа, когда опять ее увижу.
Дло въ томъ, что мое парижское уединеніе, хотя и полезное для больныхъ нервовъ, все же оказывалось, очевидно, «пересоломъ», — Блаватская явилась пока единственнымъ новымъ, живымъ интересомъ этой однообразной жизни.
III
Черезъ день я, конечно, былъ у Елены Петровны и, по желанію ея, гораздо раньше, то-есть въ двнадцатомъ часу. Опять я засталъ ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидла все въ томъ же черномъ балахон, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянсъ.
— Милости просимъ, милости просимъ! — встртила она меня приподымаясь и протягивая мн руку, — вотъ возьмите-ка креслице, да присядьте сюда, поближе… А я пасьянчикомъ балуюсь, какъ видите; пріятное это занятіе…
На меня такъ и пахнуло отъ этой индійской чудотворицы, въ этой улиц Notre Dame des Champs, воздухомъ старозавтной русской деревни. Эта американская буддистка, Богъ знаетъ сколька лтъ не бывавшая въ Россіи, всю жизнь промотавшаяся невдомо гд и среди невдомо какихъ людей, — была воплощеніемъ типа русской, разжирвшей въ своей усадьб, небогатой барыни-помщицы прежняго времени. Каждое ея движеніе, вс ея ужимки и словечки были полны тмъ настоящимъ «русскимъ духомъ», котораго, видно, никакими «махатмами» не выкуришь оттуда, гд онъ сидитъ крпко.
Я того и ждалъ, что отворится дверь и войдетъ какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаніями барыни. Но дверь отворилась — и вошелъ чумазый Бабула въ своемъ тюрбан и съ плутовской рожей.
Онъ молча подалъ Елен Петровн письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробжала глазами и, по ея лицу, я замтилъ, что она довольна. Даже про пасьянсъ свой забыла и разсянно смшала карты.
Она заговорила о своемъ «всемірномъ братств» и плняла меня разсказами объ интереснйшихъ матеріалахъ, доступныхъ членамъ «общества», желающимъ заняться древнйшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывавшими на глазахъ у европейца.
Возбудивъ въ достаточной мр мое любопытство и любознательность, она воскликнула.
— Богъ мой, а сколько изумительныхъ, поражающихъ сюжетовъ для писателя-романиста, для поэта! неисчерпаемый источникъ! еслибъ я вамъ показала хоть что-нибудь изъ этого сокровища — у васъ бы глаза разбжались, вы такъ бы и вцпились…
— А разв это такъ невозможно… вцпиться? — сказалъ я.
— Для васъ невозможно, вы европеецъ, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые не ршаются довряться европейцамъ.