Созвездие Девы
Шрифт:
– О чем ты думаешь? – вдруг спросил он.
– О тебе, о нас, о том, что будет. Об этих перстнях дурацких, о магии, о кошках и почему-то об Ульяне, – еще о Ксюше, но о ней я умолчала. – А ты?
– О том, что ты чудесно рисуешь, – кивок в сторону «Вида из окна».
– Издеваешься?!
– Даже не думал.
– Картине сто лет в обед, со школьных времен осталась. Теперь я почти не рисую. Так, балуюсь иногда, – призналась я.
– Покажешь?
Пожала плечами. Не люблю демонстрировать «шЫдевры», но если просит…
– Выпустишь – покажу.
Альбом
– Ничего себе баловство! – Артемий с неподдельным интересом разглядывал рисунки.
В основном портреты, лишь три или четыре панорамы улиц, один кот и вход в нашу больницу. Попадались этюды акварелью, но большая часть работ – карандашные зарисовки наспех, без проработки деталей. Однокурсники, случайные прохожие, отец с трубкой, мама в цыганской шали, Анька, интерны и медсестры, взъерошенный Сева. Крамолова совсем не похожа, здесь она слишком добрая, а вот тут – прямо вылитая. Сонечка с бумагами, Авдотья Игоревна на посту… Воропаев, шесть разных портретов, по одному в месяц.
– Рембрандт отдыхает. Или он пейзажи писал?
– Почему, портреты. Но до Рембрандта далеко, уж поверь, – рассмеялась я. – Что ты об этом думаешь?
– Если отбросить субъективность и мой совершенный дилетантизм в искусстве, ты талант. Умеешь чувствовать людей.
– Скажешь тоже, талант, – щеки предательски вспыхнули. Но приятно.
– Не прибедняйся. Это не комплимент, а признание достоинств, помимо готовки и вышивания крестиком.
Надо же, запомнил. Потом обязательно ввернет в самый подходящий момент, с него станется. Держу пари, в идеально организованном мозгу Артемия имеются особые папочки, куда он старательно собирает компромат на каждого знакомого. Как иначе объяснить тот факт, что он не забывает ни единой мелочи, лицеприятной для человека или не очень?
Мы прекрасно уместились на моей кровати, осталось даже место для кота, чья недовольная морда высунулась из-под одеяла. Придавили пару раз, но он не ушел. Иллюзорный перс свернулся на воропаевском свитере, моя кофта укрывала его на манер пледа.
Косу мне безжалостно расплели, не обратив на возмущенный писк: «Куды?! Я с ней полчаса вошкалась!» никакого внимания. Ах вот вы как, сударь! Я не злопамятная, но на память не жалуюсь. Проверила, боится ли Воропаев щекотки. Оказалось, что боится, но не так сильно, как хотелось бы.
– Вер, перестань! – взмолился он, утирая слезы. – Хватит с меня!
– Сдаешься?
– Сдаюсь! Сдаюсь!
Раздувшись от гордости, как лягушка, на мгновение потеряла бдительность. Ох, зря!
Не церемонясь особо, меня подмяли под себя и защекотали до икоты. Я сердилась, перемежала ругательства истеричным хихиканьем, но не слишком сопротивлялась. Увернуться и…
– Размечталась, – он от души наслаждался моментом, созерцая красную лохматую меня.
– Так не честно!
– Зато эффективно.
– Слезь с меня!
– Отсюда
– Пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – заскулила я.
– Ммм... нет.
– Слезь сейчас же!
– А то что?
Нет, ну точно издевается! Впрочем, в мире всегда есть место сюрпризу. Я перестала дергаться, улыбнулась как можно невиннее… Такой подлости, как поцелуй, тиран и сумасброд точно не ожидал. Теплые, чуть солоноватые губы ответили моим, заставляя приподнять голову. Приятно, но шея затекает.
– Согласен, это аргумент…
На боку было гораздо удобнее, больше простора для творчества. Он играл с моими губами, чуть прикусывая, но не стремился полностью подчинить, сломить волю. Легкие начало сдавливать от недостатка кислорода так, что голова закружилась. Поцелуи сместились к виску, позволяя вдохнуть, а затем по скуле, к подбородку и ниже – к шее. Пульс зашкаливал до легкой боли, меня бросало то в жар, то в холод.
– Тш-ш, успокойся немного. Так до разрыва сердца недалеко, – спокойный – практически спокойный, – шепот. Рука Артемия слегка приподняла мою футболку и погладила влажную спину, заставляя выгибаться навстречу. Власть над телом вернулась вместе с возможностью дышать.
– Мой… только мой, – выдохнула я, – больше ничей…
– Вера…
Он нежно целовал мою шею, исследовал вырез футболки, любое мимолетное касание отзывалось пульсацией внизу живота. Мне тоже хотелось гладить его, попробовать на вкус кожу. Расстегивание рубашки было встречено радостным вздохом. Улыбаясь, я потерлась щекой, вдохнула его запах, коснулась приоткрытыми губами, лизнула…
Полурык-полустон, и я больше не принадлежу себе, а нежность сменяется бесконтрольной страстью. Часть меня захлебывается восторгом, ей безумно нравится происходящее, но другая часть, больная и озлобленная на весь мир, кричит не своим голосом и в панике вырывается.
По венам ударил электрический ток, и мы замерли. От боли. Что произошло? Воропаев понял это гораздо раньше меня.
– Прости…прости, – неестественно хриплый, напряженный шепот царапал ставший удивительно чутким слух. – Еще чуть-чуть, и я бы не удержался.
Необычайно осторожный поцелуй в плечо. Опасливый. Он боялся вновь испугать меня… или по-прежнему чувствовал боль?
– Ч-что это было?
– Сигнал SOS, посланный твоим подсознанием, – Артемий сел на кровати и застегнул рубашку. Дышал он по-прежнему прерывисто, но с каждым новым вдохом приходил в норму. – Вправил мне мозги.
– Тём, я… – должна тебе кое-что рассказать, но не могу подобрать слов. Внутренности начинает скручивать, а слезы сами собой наворачиваются на глаза, – я не хотела тебя останавливать, даже наоборот, просто…
Я пыталась рассказать ему. Правда, пыталась, только правильные слова не шли с языка. Ничего, кроме этого трусливого «просто».
– Сложно. Иди сюда, укрою.
Мне на плечи набросили беглое одеяло, укутали, чтобы один нос торчал. Не согласилась, и в итоге под одеяло забрались вдвоем, вместе гораздо уютнее. Недовольно фырчащие коты спрятались за занавеской. Такого буйства и последующего примирения они не понимали.