Спариться с бывшей
Шрифт:
— Элиза… — начинает говорить Шон, но его прерывает собственный оргазм. Он кончает со стоном, горячие струи покрывают мои ключицы и шею. Сперма остывает почти в ту же секунду, как касается моей кожи, но есть что-то чрезвычайно приятное в том, что он изливается на меня. Это прерывается жгучей болью в плече, пронизывающей мое сознание, когда он сжимает его слишком сильно.
Член дергается в последнем всплеске оргазма, прижимаясь к моей груди. Низкий, гортанный рокот в его груди превращается в рычание, уголки рта опускаются. Мои глаза расширяются, когда
Я не могу не отшатнуться.
— Ой! — я шиплю, вырываясь из хватки Шона, но от этого становится только хуже. Когда он отпускает мою руку, я понимаю, что кончики его когтей вытягиваются. Они погрузились глубже, когда он сжал мое плечо во время своего оргазма.
Я падаю на задницу, отползая от него в грязь. Я прижимаю руку к тому месту, где болит плечо, и моя ладонь становится влажной.
— Черт, Элиза, прости меня, — начинает он говорить, но слова искажены волчьим рычанием, прозвучавшим в его голосе. Он начинает протягивать ко мне когтистую руку.
— Все в порядке. Это был несчастный случай…
Я смотрю на свою руку, на то, как ладонь полностью покраснела от крови. Вижу, когда до него доходит металлический запах, как он вздрагивает и еще больше превращается в монстра, которого, как он боялся, я увижу.
Он выглядит напуганным самим собой, но трудно отличить человеческое выражение от проступающих волчьих черт. Он отступает, небрежно засовывая член в джинсы и быстрым движением перемахивает через каменную стену позади.
— Тебе нужно вернуться домой, запри двери.
— Шон, я знаю, ты не хотел, — умоляю, почти кричу я ему вслед. Он проходит половину поля, когда останавливается и едва поворачивается ко мне.
— Элиза, пожалуйста. Я не смог бы жить в мире с самим собой, если бы случилось худшее.
Заходящее солнце ловит и отражает немного покрытой шрамами кожи на его руках, несколько тонких царапин там, где недостает шерсти.
Я замечаю их тогда, отметины, которые оставила его мать на его руке, шрамы почти такого же возраста, как и он сам, прежде чем он поворачивается и убегает.
Вся эта гребаная семейка, черт.
22
Шон
Я, блядь, схожу с ума.
Я едва могу думать. Даже поворачивая голову всего на несколько градусов, я чувствую, как мир вращается вокруг случайной оси, когда мои кости пытаются сдвинуться, чтобы завершить трансформацию. Сдерживаться — все равно что слишком долго задерживать дыхание. От боли и дискомфорта, давления и зуда в костях у меня кружится голова.
Я чувствую нужду в челюсти так же, как я могу чувствовать голод или истощение. Потребность сомкнуть зубы на ее мягкой, податливой плоти переполняет меня. Какая-то ужасная часть моего разума говорит мне, что я мог бы измениться и догнать ее за считанные секунды. От одной мысли о ней у меня текут слюнки, и я не могу понять почему.
Я не хочу преследовать Элизу. Я не могу. Я не буду.
Я редко затягиваю трансформацию
Я, наконец, начинаю понимать, что все, что я когда-либо делал с Элизой, было ошибкой. Было ошибкой вовлекать ее, так ставить под угрозу ее безопасность. Каждый момент, когда я любил ее, был эгоистичным. Все, что я сделал, — это причинил ей боль.
Я смываю ее кровь под наружным краном в стене пивоварни, предназначенном для полива кустарников по периметру. Этого недостаточно, чтобы полностью избавиться от запаха, но помогает мне немного успокоиться. Я меньше чувствую себя монстром, от которого не могу убежать.
Я никогда добровольно не запирался в подвале пивоварни, по крайней мере, с тех пор, как стал взрослым. На самом деле, когда мы были моложе, это был не наш выбор.
Мне начинает казаться, что это, возможно, единственная хорошая идея, которая пришла мне в голову за последние недели.
Я не должен был подпускать ее к себе. Я должен был сказать «нет», когда она начала целовать меня, должен был оттолкнуть ее. Я знал, что это была плохая идея, но позволил своему желанию обнять ее, вдохнуть ее и провести с ней каждую секунду, которую я мог, перевесить ее безопасность.
То, что она знала, кто я такой, не решило проблем, как я надеялся. Каждая сложность, с которой мы когда-либо сталкивались, сводится к тому, кто я есть, к моей чудовищной природе. Возможно, все было лучше, когда я скрывал все от нее, и худшее, что я тогда сделал, — это разбил ей сердце.
Но ее кровь на моих руках… Я поранил ее, даже не осознавая этого. Все, чего я хотел, — это держать ее, но не мог себя контролировать.
Несмотря на то, что уже девять вечера, пивоварня еще не закрылась на выходные, и я понимаю почему, как только захожу в кирпичное здание.
Мать приподнимает бровь, видя мое частичное превращение. Она еще даже не начала превращаться, что свидетельствует о том контроле, которым она овладела к своему возрасту. Я знаю, что в ее сумочке есть флакончик с настойкой аконита, и уверен, что у нее будет более спокойная ночь, чем у меня.
— Шон, что ты… — начинает говорить она, удивленная тем, что видит меня здесь. Ее брови хмурятся, когда она замечает кровь на моей рубашке, и не утруждает себя окончанием вопроса. — Ты в порядке?
Я слегка качаю головой. Я не знаю, что со мной не так, почему это полнолуние переносится намного тяжелее, чем любое другое. Я был дураком, думая, что знаю, что такое контроль, что смогу справиться, когда трансформации могут быть такими ужасными.
Я делаю еще один шаг внутрь, закрывая за собой дверь.
Она хмурится.
— Ты пахнешь, как Элиза.
Я не собираюсь рассказывать своей матери, что только что оставил Элизу одну в поле с моей спермой, засыхающей у нее на шее, и порезами на руке. Сбежать от нее — одновременно самый идиотский и самый умный поступок, который я когда-либо совершал.