Спас на крови
Шрифт:
И замолчал на мхатовской паузе, как бы говоря тем самым: «О чем здесь толковать, товарищ полковник, когда и ежу все понятно? И эта «группа товарищей», подписавшаяся под этим пасквилем, была бы группой идиотов, если бы не воспользовалась подобным моментом. А так вроде бы и о Державине не забыли упомянуть, да и себе позволили еще разок пройтись по бывшей родине».
Однако Бусурин будто не слышал Стогова.
– Удалось прояснить цель приезда Державина в Москву?
– Весьма относительно.
– То есть только то, что соизволил сообщить Хиллман?
– Так точно.
– Хреновато,
Вопрос, на который, по мнению Стогова, мог быть только один ответ: «Никак нет, товарищ полковник. Да и к чему пену гнать, если в смерти американца нет никакого криминала? Как говорится на Руси, помер Максим, да и хер бы с ним. И без него проблем более чем по горло».
Однако полковник был почему-то совершенно иного мнения, нежели Стогов.
– Значит так, капитан. Пока суд да дело, то есть пока не будет официального заключения относительно смерти Державина, подготовь коротенькую справочку по его профессиональной деятельности. Я имею в виду работу Державина как эксперта по иконописи и русской живописи. А для этого, судя по всему, придется порыться в специализированных журналах и каталогах. Все понятно?
– Так точно.
– Свободен.
Покидая кабинет своего шефа, Стогов думал о том, что не зря, видимо, поговаривают в «конторе», что полковнику «Бусурину пора идти на заслуженный отдых, уступив место молодым коллегам, у которых еще не до конца заржавели шарики». Заставлять оперативников отдела копытить землю, основываясь на злобной писульке в эмигрантской газетенке… это уже ни в какие ворота не лезет.
Глава 4
Чтобы прижимистый Школьников, экономивший даже на закуске к халявному спирту, позвонил по мобильному телефону – должно было случиться нечто такое, что взволновало его самого, и когда Головко услышал знакомый, слегка дребезжащий голос, первое, что пришло ему на ум – накаркал.
И не ошибся.
– Слушай, Семен, – с места в галоп понес Яков Ильич, – будь моя воля, я бы никогда не позволил произвести тебя в старшие следоки.
– Чего так? – искренне удивился Головко.
– А то, что ты относишься к той самой категории людей, которые непременно найдут приключение на свою жопу.
– Не понял.
– А чего тут понимать? И сам жить не хочешь спокойно, и другим не даешь.
– Яков Ильич, не томи! – взмолился Головко. – Неужто зацепил что-то?
– Так я ж тебе и твержу, – хмыкнул явно опохмелённый и оттого не в меру разговорчивый Школьников, – сам не спишь и другим не даешь.
– Криминал?
– Как в воду глядел. Так что, с тебя бутылка.
– Ставлю две, только не томи.
Явно довольный произведенным эффектом, Яков Ильич икнул утробно.
– Ловлю на слове. Но учти, пью только «кристалловскую». – И уже более серьезно: – Так вот я относительно господина Державина пекусь и свои собственные денежки на этот разговор гроблю. Прав ты оказался, когда предположил, что ему помогли отойти в мир иной. Причем должен тебе заметить, что убийство это было тщательно продумано,
Убийство… Это слово по отношению к смерти Державина было произнесено впервые, и Головко уже не знал, хвалить себя или материть, что он заострил внимание Школьникова на «скоропостижной смерти» американца.
– Конкретней можешь?
– Можно и конкретней, – согласился с ним Школьников. – А если более четко и конкретно, то остановке сердца способствовало довольно сложное химическое соединение, попавшее через дыхательные пути.
– Проще говоря, отравление.
– Не совсем, но можно сказать и так. К тому же должен тебе сообщить, что хренотень эта, формула которой с трудом умещается в одну строчку, у нас в России практически не применяется. Кстати, очень быстро рассасывается в крови, и только тот факт, что господин Державин нахлебался на ночь глядя очень крепкого зеленого чая, который при взаимодействии с этим соединением тормозит его разложение, позволило установить истинную причину смерти.
– Выходит, убийство?
– Ну-у, это уже не мне решать, – хмыкнул Яков Ильич. – Может, господин эмигрант привез этот порошок из Америки, чтобы посчитаться здесь со своими прежними врагами, добрая половина из которых уже почивают на московских кладбищах, и совершенно случайно…
– Нанюхался его, просыпав коробочку, – подытожил Головко. – К великому сожалению, дорогой мой Ильич, такого не бывает. И вам ли это не знать.
Дело по факту смерти русского эмигранта Державина начинало приобретать совершенно иной окрас, и Головко набрал телефон Кардиологического центра. Трубку снял заведующий отделением, и Головко, уже начиная волноваться за «сердечко» Афониной, справился о ее состоянии здоровья.
И вздохнул облегченно, когда услышал в ответ: «Вполне удовлетворительное».
– Я мог бы переговорить с ней?
– Ну-у, если только не будете особо волновать… и если ваши вопросы не будут слишком утомительны для больной…
– Спасибо, доктор. Еду.
Врач не преувеличивал, когда сказал, что состояние Афониной «вполне удовлетворительное». На ее щеках появился легкий румянец, и теперь даже Семен Головко, который разбирался в медицине ровно настолько, сколько требовала его работа, мог бы с уверенностью сказать, что она теперь будет не только жить, но и любить, рожать и работать.
Отпустив парочку довольно избитых комплиментов относительно ее вида, отчего щечки Зинаиды покрылись еще большим румянцем, галантный, как беккеровский рояль, Головко поставил на тумбочку литровый пакет персикового сока, сказал, что, оказывается, есть женщины, которым идут на пользу небольшие встряски, и только после того, как Афонина размякла окончательно, приступил к завуалированному допросу.
– Зина, еще парочка-другая вопросов по нашему американскому гостю, если вы конечно, не возражаете, и я оставлю вас в покое.