Спас на крови
Шрифт:
Более тридцати лет прошло с тех пор, как Игоря выбросили из страны, порой казалось, что он уже давным-давно сгинул в своей Америке, и только редкие публикации в специализированных журналах, где он камня на камне не оставлял от очередной подделки в области русской живописи или древнерусской иконописи, говорили о том, что жив еще курилка и, кажется, добился весьма признанных высот. Но это был уже совершенно другой Игорь Державин, американизированный, совершенно недоступный. И в то же время лично для Ефрема он оставался в глубинах памяти тем молодым искусствоведом
И вдруг – телефонный звонок и до боли знакомый бархатный баритон Державина:
– Ефрем?
Он узнал его по первым же ноткам, и в то же время сознание обожгла мысль, не двинулся ли он умишком.
– Ефрем… дорогой, – видимо поняв его состояние, уже более ровным голосом, без напряга произнес Державин и рассмеялся столь же знакомым бархатно-раскатистым смешком. – Узнал ведь, старый черт! Это я, Игорь.
– Господи! – только и смог выдавить из себя Ефрем. И тут же: – Уж не снится ли мне это? Откуда ты?
– Можешь не щипать себя, не снится, – успокоил его Державин. – А вот насчет того, откуда я…
Замолчал на полуслове и с этакой хитринкой в голосе спросил:
– Нет, ты скажи поначалу: рад слышать меня?
– Господи, да о чем ты буровишь? Рад ли слышать тебя?.. Это не то слово – «рад». Страшно рад! А еще больше был бы рад увидеть да обнять тебя.
– Тогда считай, что я уже тискаю тебя в объятиях.
– Так ты что… в Москве?
– Прилетел в субботу вечером. Сегодня ходил-бродил по городу, все-таки считай полжизни как не был здесь, а сейчас вот вернулся в «Стрельню» и звоню тебе.
– А телефон-то мой откуда узнал? Я ведь уже хрен знает сколько лет как в своем Удино заперся.
– Ефремушка, дорогой, – засмеялся Державин, – это только тебе кажется, что ты там заперся, а ведь пол-Москвы знает, где тебя найти. Кстати, а где оно твое Удино?
– Считай, что в двух шагах от Сергиева Посада. Сейчас экспресс от метро «ВДНХ» ходит, сел – и через полтора часа дома.
– Город, поселок?
– Да ты чего, откуда здесь второму городу взяться? Бывшая деревня, а теперь вроде бы как рабочий поселок.
– А с чего бы тебя вдруг в село с таким названием занесло? – рассмеялся Игорь, которому, чувствовалось, было радостно только от того, что он вновь общается с ним, с Ефремом.
– С каким еще названием? – не понял он. – Удино, оно и есть – Удино. Старое русское название, считай, моя родовая деревня.
– В том-то и дело, что «старое русское», – хмыкнул в трубку Державин. – Удом, дорогой мой Ефремушка, наши с тобой предки славяне мужской член величали. А отсюда и производные: удилище, то есть длинная палка, или мудило, что означало мужика с таким прибором, что он мог даже на игрищах выступать. А ты говоришь – Удино!
И он снова рассмеялся, открыто и задиристо-весело, как только мог смеяться тот, прежний Игорь Державин.
– Ну да ладно, – словно оправдываясь
– Когда думаешь приехать?
– Если не выгонишь, то завтра же. Тем более что срок моей поездки ограничен, а мне нужно будет кое о чем с тобой переговорить.
– Годится. Когда ждать: утром, вечером?
– Думаю, в первой половине дня. Чтобы было время и о деле поговорить, да и посидеть за столом не мешало бы. Ведь тыщу лет тебя не видел. А вспомни, как портвешок на троих тянули… Знаешь, Ефрем, порой мне кажется, что это были самые счастливые годы моей жизни.
«Третий», о ком упомянул Державин, был отец Ефрема – Лука Ушаков, и Ефрем произнес, вздохнув:
– Отец частенько тебя вспоминал. Говаривал, что живопись да наука украли Богом данного реставратора. Любил он тебя, Игорь, очень любил. И ценил, как никого другого. Не поверишь, но порой я даже завидовал тебе.
– Знаю, что любил, – с грустинкой в голосе отозвался Державин. И тысячу раз прости, что не смог на его похороны приехать.
Ефрем вспомнил, как Державин вздохнул при этом:
– Это сейчас в России благодать да свобода передвижения. Хоть в Америку лети, хоть оттуда в Россию, были бы только деньги. А тогда… Кстати, где он у тебя похоронен?
– Здесь же, в Удино.
– Вот и хорошо. Завтра и на могилку сходим, помянем.
Он замолчал было и вдруг задал вопрос, который, видимо, все это время крутился у него на языке:
– Ты Ольгу-то давно не видел? Как там она?..
Моментально догадавшись, о какой Ольге спрашивает Державин, Ефрем негромко откашлялся и уже в свою очередь спросил:
– А ты что, ничего не знаешь?
– Да вроде бы нет, а что?
– Что?.. Хреновые, брат, дела. Она же с Мансуровым в аварию попала, на них какой-то самосвал наехал, и…
– И что?.. С Ольгой что?
– Она-то жива осталась, правда, уже полгода как к постели прикована, а вот Мансуров… В общем, еще прошлой осенью похоронили. В октябре.
И снова он не мог не обратить внимания на реакцию Державина, когда тот спросил о дочери Мансуровых:
– А Злата?..
– Что Злата? Ничего. Она в тот раз не поехала с ними на дачу, так что…
Эта новость, видимо, выбила Державина из колеи, и он попрощался вскоре, пообещав перезвонить завтра же, то есть, выходит, уже сегодня, в понедельник, и где-нибудь ближе к обеду прикатить в Удино.
Правда, Ефрем еще успел спросить, что за дело такое привело столь маститого эксперта в Москву и чем лично сможет ему помочь скромный иконописец Ефрем Ушаков, однако Державин только пробормотал что-то маловразумительное да еще сказал, что все это не телефонный разговор, да и посторонних ушей он не должен касаться.