Спасите, мафия!

Tamashi1

— От фобий не избавиться, — хмыкнул Скуало.

— Не правда, — пожала плечами я. — Я боялась темноты, но больше не боюсь. У меня была клаустрофобия, но сейчас я могу находиться в замкнутом пространстве. Я работаю над собой, меняю сама себя, и пусть я не достигну бессмертия, отделившись от собственной макушки, — я усмехнулась, — всё же закалю свою волю и сделаю душу сильнее. Знаете, говорят: «Душа должна работать». Я с этим согласна. Переживания, сочувствие, это всё должно быть. Другое дело, что это не обязательно всем подряд демонстрировать и не обязательно сочувствовать всем подряд. Ведь чем меньше тратишь энергии на окружающий мир, тем больше ее идет на самосовершенствование — это один из принципов

внутренней алхимии. Я же его интерпретирую несколько иначе: чем меньше ты показываешь внешнему миру то, что у тебя внутри, тем меньше внешний мир влияет на твою душу, потому что всё в мире взаимосвязано, а закон сохранения энергии никто не отменял.

Повисла тишина. Мой нерадивый ученик сверлил меня взглядом и, поджав губы, явно раздумывал, стоит мне верить или нет. Но я ему сказала правду: я сумела избавиться от многих фобий, а ведь в детстве была настоящим кладезем для психоаналитика и психиатра, пишущего докторскую по фобиям. Я даже у психолога из-за этого одно время наблюдалась, который со мной терапию пытался проводить, правда, недолго — с фермы в город не особо-то наездишься…

Наконец, мне надоело это сверление меня взглядом — всё равно он не буровая вышка, а во мне нет нефти, и потому я заявила:

— Можете спросить у моих сестер, боялась ли я чего-то в детстве, например, темноты, а потом проверить меня, скажем, затолкав в темный чулан.

— И как понять, испугаешься ты или нет? — хмыкнул мой немного тормознутый на голову падаван.

— Товарищ, Вы вообще знаете, что такое «фобия»? — скептически выгнула бровь я. — Человек с клаустрофобией в лифте находиться не может, у него паника начинается, он всеми силами стремится вырваться. Этот страх иррационален, и побороть его крайне сложно. Если бы у меня еще оставалась эта фобия, я бы попыталась из чулана выбраться, я же таких попыток не предприму — мне там будет не вот прям как на курорте, но и не ужасно до безобразия.

— Хм… Ну давай попробуем! — усмехнулся недоверчивый громкоговоритель на адекватной громкости. — Если твои страхи подтвердит кто-то, кроме сестер. Ты могла договориться с ними еще с вечера.

Вот ведь параноик… И у кого из нас расстройство, интересно? Я фыркнула и подняла свои бренные кости с лавочки.

— Идемте, недоверчивый Вы наш, — бросила я угрюмо, и господин почти-рыцарь с дурными манерами направился следом за мной. Я повела его в свою комнату, благо, документы, а точнее, свою карту, заведенную на меня психологом, хранила до сих пор. А как же иначе? Это ведь символ моей преступной деятельности — мне тогда было очень любопытно, что обо мне пишет эта мадам, и я выкрала сию карту. Зато адреналина тогда было! Эх, ностальгия…

Выудив из верхнего ящика стола карту, где психолог делала пометки о моем состоянии, и отмеченную на первой странице датой заведения на меня «дела», поверх которой располагалась печать, я отдала ее мечнику. Тот взял документ, кстати, правой рукой, опустив левую, и, воззрившись на дату, заявил:

— И это доказательство? А если…

— Карта десятилетней давности! — закатила глаза я. — Неужели не видно по состоянию бумаги и чернил? Вы мне казались человеком куда более тонко разбирающимся в подобных вопросах.

Блондин поморщился. О, понимаю: неприятно признавать правоту другого человека, тем более того, с кем только что спорил.

— Ладно, верю, — проворчал он и, шваркнув мои документки на стол, уселся в мое же кресло, аки в свое собственное, с видом «Я здесь босс, а вы все пошли вон, холопы!» Пафоса-то сколько, гражданчик! А манер ни на грош… Положив левую руку на столешницу, мечник погрузился в изучение моего психического состояния десятилетней давности, переворачивая листы правой дланью. Может, я и идиотка, но всё же мне кажется, что левая кисть у него не действует. Присмотреться,

что ли?..

Я встала слева от блондинчика, молчаливо ищущего знакомые буковки, и внимательно присмотрелась к черной кожаной перчатке, кстати, не стандартной, а несколько завышенной. Что-то было не так, а вот что, я понять не могла. Поисковик знакомых литер сдвинул руку чуть правее, и до меня-таки дошло, как до жирафа. Положение пальцев! Он ведь никогда не меняет его, кулак всегда сжат, но не плотно, а словно находится в расслабленном состоянии. И это могло значить лишь одно… Я как-то резко загрустила и, попинав себя за невнимательность к деталям, отошла назад и уселась на собственную койку. Было грустно и обидно: он такой молодой, а лишился левой кисти. Это ведь явно протез, хоть и очень качественный… Нет, мне, конечно, наплевать на этот громкоговоритель, но к физическим увечьям я отношусь с пониманием: это тяжело, это даже тяжелее, чем жить с сотней фобий. Потому я ему сочувствовала.

Я сидела на кровати, подперев щеки кулаками, и смотрела на пепельные волосы, водопадом ниспадавшие на спину мечника, благо кресло у меня с низкой спинкой, так что обзор оно не особо загораживало. Почему-то захотелось сказать ему, что всё будет хорошо. Я идиотка? Наверное, да, потому «хорошо» ничего и никогда не будет, а этому типу одинаково начхать что на меня, что на подобные жалкие попытки его подбодрить. Он ведь очень сильный, раз даже с такой травмой не бросил меч. Я-то думала, почему лезвие, лишенное эфеса, всегда примотано к его руке, и он то его поднимает, то опускает и может драться, но в правую руку этот меч не взять — он же привязан. Мне казалось, он просто левша, который хорошо владеет правой рукой, а потому оружие всегда на более развитой руке, а тут… Печально это всё, очень печально, но он не сдался, а значит, он очень сильный. Ну, а это в свою очередь значит, что мне не стоит нести чушь.

— Ладно, мусор! — прервал мои размышления объект этих самых размышлений. — Допустим, ты говоришь правду. Я слышал, что с фобиями можно справится с помощью психотерапевтов — не он ли тебе помог, а? Это тогда никакое не «самопреобразование»!

Скуало повернулся ко мне вместе с креслом и победно усмехнулся. Дурак, что ли? Он меня вообще не слышал?

— Во-первых, — ехидно хмыкнула я, снова становясь язвительной, — Вы явно от своего вечного орева уже сами оглохли и ни слова, мною сказанного, не расслышали. А во-вторых, мы говорили об алхимии, как об искусстве превращения одного в другое. Алхимия подразумевает преобразование одного вещества в другое, но оно невозможно без вмешательства со стороны. Так и с внутренней алхимией: человек использует все возможности своего организма и кучу энергий. В моем же видении преобразование происходит благодаря самому человеку, но, так как мы живем не в вакууме, не в космосе и даже не на дне Марианского жёлоба, то на нас оказывают воздействие окружающие нас люди. Вот, к примеру, пару дней назад я не общалась ни с кем, не язвя больше десяти минут. А хотя нет, я вообще ни с кем больше десяти минут не общалась. А сейчас я с Вами уже битый час беседую и, как видите, не язвлю на каждом слове. То есть Вы на меня немного повлияли. А я повлияла на Вас — Вы не превращаете мой мозг в омлет своим ультразвуком каждую секунду, что открываете рот.

— И это по-твоему «не язвлю»? — фыркнул Скуало.

— Не язвлю в каждом предложении, — пожала плечами я.

— Значит, тебе всё же психоаналитик помог? — вернулись его сани всё на ту же лыжню.

— Нет, она тогда тупо поназаписывала мои симптомы, и я перестала к ней ходить, — честно ответила я. — Я у нее была всего несколько раз. А от фобий избавилась куда как позже.

— Что, ото всех? — хитро прищурился итальянский рупор.

— Нет, — резко нахмурилась я, а он вновь победно ухмыльнулся.