Спаситель
Шрифт:
Завадский прошелся взглядом по его расписным красным сафьяновым сапогам с загнутыми носами, заправленным в них шерстяным ноговицам, роскошному темно-синему суконному кафтану с золотыми нашивками. Лицо Истомы с его неизменным проницающим взглядом вкупе с прямой осанкой делали его похожим чуть ли не на римского императора из какой-нибудь пафосной эпопеи. Очевидно на его новое войско, все это производило впечатление, но Завадский не сумел удержаться и растянул окровавленные губы в улыбке.
– Эти шмотки тебе не идут, – сказал он плюнув кровью в снег, – в лаптях и драном зипуне ты выглядел каноничнее, а в этих похож на ряженую обезья…
Договорить
Шею Завадского кто-то прижал отточенным лезвием сабли, надавив сзади коленом и вынуждая держать голову прямо. Он видел две руки в перчатках по обе стороны от своей головы.
– Быстро ты забыл, что я сделал для тебя. – С трудом проговорил Филипп, стараясь не двигать головой и шеей, но ходивший кадык неприятно скоблило лезвие.
Истома как обычно немигающе глядел ему в глаза.
– Я не забыл. Но я не забыл и то, еже ты заставил меня сделать.
– А ты думал что я тебе сраный волшебник? За все надо платить.
– Ты платил?
– Всю свою жизнь.
– Обаче видать, того мало.
– Что тебе нужно?
– О сем тократ [только что] ты толковал зде с псом Карамацкого?
Завадский криво улыбнулся.
– А что у него спросил? Кишка тонка?
Истома сделал знак глазами куда-то наверх и лезвие слегка погрузилось в шею. Завадский почувствовал сладко-жгучую боль, теплая струйка потекла по шее и ниже под бушлат и рубаху по ложбинке между грудными мышцами.
– Ты упрекнул меня будто позабыл я о том, еже сделал ты для меня. Обаче винись ведать еже година [время] зде ныне не будет прежней. И нам ижей – дом и мы зде домовиты [хозяева]. Аки [если] ты встал на сторону наших ворогов, то бысти тебе ворогом единако [также]. Хочешь моей возблагодарности – вот она тебе! – Истома щелкнул пальцами, легко поднимаясь на ноги.
Лезвие убрали с шеи Завадского. Он тотчас приложил руку к раненой шее и тоже поднялся. Отняв руку, Филипп поглядел – вся ладонь в крови.
– Бери своих людей и уходи прочь из Томской земли. Понеже [поскольку] в другой раз я отсекну тебе голову.
– Ты ничего не знаешь.
– Негли [может быть] – вашей мышиной возни. Но большие алкания [желания] твои – тайна невеликая. – Сказал Истома, заложив руки за спину. – Обаче я не хочу ни смерти твоей, ни войны с тобой.
Сам безоружный, но в окружении молчаливых вооруженных головорезов он выглядел зловеще.
Завадский достал платок, приложил к шее и двинулся на толпу.
– Ты ошибаешься, – произнес он, проходя мимо Истомы.
– Егда стань нашим братом! – крикнул Истома, оборачиваясь.
Завадский остановился перед расступившейся толпой, оглянулся.
– То есть твоим слугой?
Истома подошел к нему, глядя в глаза.
– Слуга ты ныне. А братьев я не убиваю.
– Вранье! Ты мыслишь как они и потому проиграешь. Только гораздо быстрее, потому что у тебя меньше опыта и мозгов.
Истома прищурил глаза.
– Единаче обучил ты меня верно. Стрекалом по вые и всему конец, всему еже ты сице долго строил. Это ты разумеешь?
– Этому ты учишь своих людей?
Проницательный взгляд Истомы тронуло удивление.
– А за что идут на смерть твои люди?
– Спроси у них сам.
– Уже. Ты сказывал, еже они твои братья, обаче они зовут тебя спасителем.
– И настоящий спаситель прежде сам пошел на смерть.
Истома растерянно посмотрел в сторону. Оборотная
– Что, ты уже чувствуешь его? – усмехнулся Завадский. – Вбил поди себе в голову, что снизошла какая-то благодать от него? Не обманывай себя: ты сможешь разворотить многое, если тебе хватит ума, но если ты уже боишься – ты обречен.
– И как не бояться?
– Я говорил тебе.
– Ложь!
– Не я даю себе имена.
***
Карамацкий был пьян одним из самых зловещих своих видов опьянения, при котором он выглядел абсолютно трезвым, а хмель становился ядерным топливом его неисчерпаемой ярости, готовой выплеснуться в самый неожиданный момент. Он сидел за столом, подперев кулаком подбородок, наливаясь тяжкими паранойяльными думами. Думалось помимо прочего ему о том, как хорошо было бы выкопать труп Бутакова, и рубить его топором или мотыгой, а после сжечь его останки под произнесенную архимандритом Варлаамом анафему. Но еще более хотелось ему рвать воеводу, он собственными руками разорвал бы его мерзкую рожу, но увы: прощаться с воеводой – прощаться с разрядом. Разрядных воевод назначает царь и смерть Дурново, даже случайная или по причине болезни означала прибытие в острог нового воеводы, который вряд ли окажется таким же трусливым и мягкотелым, как Дурново, позволявшим вертеть собою словно куклой, да к тому же без нового полковника. Хотя кукла-то куклой, а поди ж ты, чего устроила! Не доглядел, Осип Тимофеевич! Ну ничего, зажмет он теперь эту паскуду в ежовых рукавицах, запрет в коморе, чтобы только под нужными фигурами закорючки ставила. Да и в монастыре пора бы порядок навести, распоясались там вольнодумцы да советчики, прикрываясь служением господнем. Небось тот старый полоскун Варлаам и науськал воеводу. Ох, дел сколько! А монастырь зело богат – пашенных земель и крестьян вровень с разрядными, к этому ружа, денежное и хлебное содержание, да крупнейший рыбный промысел в Сибири. Весь разряд рыбой кормят, в Тобольск продают. Хороши чернецы! Пора бы и на сию кормушку своего человека усадить.
Карамацкий посмотрел на племянника, которого последнее время решил учить жизни. Можа ему поручить? Всяко лучше просьбы его о месте Скороходова. Столь открытое кумовство подлинной власти только бы навредило, а тут – простор. Да и Варлаама прижать – дело несложное, как раз для Степана.
Все эти обрывочные, незавершенные думы перескакивались с осколками желаний, фрагментами приятных воспоминаний о расправах, новыми заботами об отложенных прежде делах вроде полыхающих вокруг Томска бунтах и отсутствия вестей от Пафнутия. Мысленный круговорот прервал слуга, доложивший о прибытии Артемьева.
Карамацкий встал, ко всеобщему удивлению молча обнял вошедшего бульдожьелицего своего заместителя, затем также молча до краев наполнил серебряную чарку хлебного и протянул ему.
Артемьев залпом осушил поданную Карамацким чарку, браво крякнул, отер усы тыльной стороной ладони и стал докладывать о розыскных делах и проведенных дознаниях. Было схвачено уже пару десятков бунтовщиков, но сведения которые давали они на пытках и даже на очных ставках рисовали довольно странную общую картину. Один бунтовщик указывал зачинщиком какого-то мелкого целовальника из Ондатрова, другой простого холопа или казака, третий божился, что зачинщик – десятник Маковского острога из сотни есаула Копыто и все названные руководили мелкими отрядами, будто сами по себе, и восстания те происходили стихийно.