Спаситель
Шрифт:
Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда – либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.
Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.
Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.
Сонные братья пришли через пару минут.
– Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца
***
Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того – Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их – присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.
По уговору следовало Завадскому прибыть к старой мельнице на краю Боголюбовки. Разумеется, там никакого Истомы не было, а только хмурые разбойного вида вчерашние казаки, стрельцы, крестьяне и холопы. Для Филиппа это не стало неожиданностью. Его посадили в розвальни, дали мешок, велели надеть его на голову. Данила и Антон воспротивились было, но Завадский остановил их поднятием руки и надел мешок. Розвальни понеслись и примерно через час остановились. С Филиппа сняли мешок, он обнаружил перед собой большой двор на краю леса, там горели костры, у которых толпились вооруженные разбойники. Над ними возвышалась на холме просторная изба с какими-то пристройками.
Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди – жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.
– Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?
– Помню.
– Аще ты не принял мои слова всерьез, ты либо дурак либо буестник [безумец].
Истома развел руками, поглядев по сторонам. Его люди кровожадно заулыбались.
– Я принял твои слова всерьез, но я пришел к тебе с выгодным предложением.
– Предложением?
– Поможешь мне, и взамен получишь кое-что получше моей смерти.
– Ин еже?
– Томский разряд.
В избе воцарилась глухая тишина. Истома замер и задрав подбородок внимательно смотрел на Завадского десять секунд, после чего будто отмер – улыбнулся.
– Томский разряд и так наш.
– Да! Верно! Наш! – закричали люди Истомы.
– Да? – Филипп растерянно поглядел по сторонам. – Тогда почему
Рындари притихли, Истома снова принял на себя серьезный вид и задрал гордый свой подбородок.
– Говори!
Глава 28
Суббота
Ранним утром, еще засветло, свернули с моста на змеистый въезд двое груженых рыбой саней и долгой улиткой взбирались на взгорье к главным воротам томского кремля. Уже тронул розоватый свет пологие склоны и взошел за скованными изморозью елками золотистый утренний дым, когда крохотный обоз, наконец добрался до шестиметровых дубовых ворот.
Из первых саней лихо, несмотря на возраст выскочил иеромонах Филофей и дыша на руки густым паром деревянной от мороза походкой поспешил сообщить настойчивым стуком о прибытии преисполненных благочиния скромных служителей Божьих.
Под навесом дозорной башни показалась долговязая фигура. Филофей задрал голову и перекрестил ее. Тотчас за воротами послышалось движение тяжелых засовов, сами ворота отворились, за ними встречали их трое хмурых казаков с мушкетами, позади догорал дежурный костер. Филофей уже успел ссутулиться и старческой походкой вместе с санями вошел в острог, крестя по очереди каждого казака и повторяя негромкую скороговорку, в которой слышалось только: «храни Господи».
Затем Филофей остановился, с трудом разогнул «старческую» спину, устремил лицо наверх и умаслившимися глазами уставился на единственную маковку с крестом бревенчатой церквушки в центре острога.
– Господи Боже Святый, лепота-то какая! – воскликнул он, приложив ладони к груди. – Оутре крест Господень сияет в злате!
Казаки недовольно переглянулись.
– Ладно-ладно, давай ступай уже, – сказал один из них сквозь зубы.
Старик перекрестил его и поспешил к церквушке вместе с санями, на которых сидели четверо молчаливых монахов.
Где-то справа от ворот вдруг раздался гневный крик, а потом из-под тарасы выскочил упитанный пятидесятник Мурлов с глазами навыкате.
– Бакланов! – орал он, пуча глаза и тяжело дыша от бега. – Ты почто дрянь впускаешь без досмотру каво ни попадя!
– Досмо-о-отрено, – лениво протянул высокий казак, надевая извечную маску старослужащего, таящего ненависть на командиров.
– А ну как высеку, туес! Ты, гнида ленивая, как сюды попала вобче? Тебя ж присно в разъезды за капустой посылают! Идеж Востроганов?
– Хво-о-рый, – протянул казак, – велено заменить.
– А сии что за рожи?! Где Яшка-Сверчок? – пригляделся Мурлов к другим казакам.
– Хво-о-орые…
– Тьфу ты! С кем в караул застоятился! Сплошь чужеядье гниль непутевая! А ну удумайте мне токмо до оутре обосраться пред начальствием! Высеку! Шкуры спущу! – бесновался Мурлов.
Филофей, еще недалеко отошедший, остановился и обернувшись, виновато обратился к пятидесятнику.
– Не гневись, батюшка, – запричитал он, низко кланяясь Мурлову, – то наша вина, везем во поминовение Святителя Николая Чудотворца дары скоромные от архимандрита Варлаама.