Спасти кавказского пленника

Greko

— Миша, Миша! — бросился к нему тот, кого звали Саввой.

— Савва! — Лермонтов отмахнулся. — И почему вы молчите? Считаете ниже своего достоинства отвечать мне, говорить со мной?

«Эээээ. Этак и я до дуэли допрыгаюсь с ним! И исход будет очевидным. Сгинет моя головушка! Не буду же я стрелять в Лермонтова?!»

— Или, может, вы не понимаете русского языка? Горец? Дикарь?

— Михаил Юрьевич! Зря вы так. Сразу же видно, что наш человек. Геройский! — сказал кто-то из круга за столом.

Но остановить эти слова Михаила Юрьевича уже не могли. Наоборот, еще

больше распалили. Он бросил взгляд на мою потрепанную черкеску. Перевел на свою — щегольскую, с газырями на золотых цепочках. Сравнение ему не понравилось: оно было не в его пользу. Еще бы мгновение — и непонятно, что бы произошло. Благо, я, наконец, пришёл в себя. Губы разлепились, рот открылся, язык задвигался. Полилась горячая речь.

— Господа! Господа! Михаил Юрьевич! Простите меня, ради Бога! Простите и поймите! Я просто дар речи потерял! Но сами посудите, как не потерять его, когда лицом к лицу сталкиваешься с гением русской словесности?! Не поверите, я слышу ваши слова, понимаю, что дело уже худо, а сказать ничего не могу! Язык к нёбу прилип!

Мои слова были настолько искренни и сказаны с такой детской непосредственностью (что никак не вязалось с моим, в общем-то, грозным видом), что на мгновение лишили всех дара речи. И только через паузу раздался первый смешок, потом другой. Потом Лермонтов неожиданно засмущался, оглянулся на друзей, потом обратно посмотрел на меня, покачал головой, улыбнулся. Савва уже захохотал во весь голос. К нему, кажется, присоединилась вся ресторация, до этого с затаившимся дыханием наблюдавшая за этой сценой. Я же ничего не мог с собой поделать, продолжал пожирать Лермонтова глазами.

Он сделал шаг ко мне. Протянул руку.

— Ну, меня, гения, — усмехнулся, — вы уже знаете, как зовут. А вас?

Я пожал его руку. Маленькая. Но пожатие было крепким.

— Константин. Коста.

— Грек?

— Да.

— Прошу к нашему столу.

— Благодарю покорно! Признаться, я и так уже изрядно подпортил вам веселье. Стоит ли?

— Подпортил? — воскликнул Савва. — Да ты, Константин — надеюсь, позволительно по-дружески? — я кивнул, — наоборот, стал автором лучшей истории сегодняшнего дня. Не правда ли, господа?

Все одобрительно зашумели.

— Прошу, прошу! — улыбаясь, Лермонтов взял меня под локоть, подвёл к столу.

— Официант! — позвал я. — Всем вина за мой счёт!

Опять дружный возглас. Меня усадили за стол. Лермонтов сел рядом. Официант уже разливал вино. Лермонтов поднял хрустальный бокал.

— Выпьем! — провозгласил. — Кстати, за что? — спросил неожиданно меня.

Я задумался.

— Давайте выпьем за одно очень ценное качество!

Все затихли в ожидании.

— За то, чтобы наш язык всегда вступал в беседу вовремя! И никогда — не к месту!

— Да он философ! — воскликнул разгоряченный Савва. — Отменный тост!

Все подтвердили. Савва тут же развел руками.

— Увы, но для нас почти невыполнимый! Обязательно что-нибудь ляпнем не к месту! Ты уж прости нас, Коста! Но выпьем все равно!

Стол поддержал Савву одобрительным гулом. Все выпили.

— Расскажете, какими судьбами в этом

скверном городишке? — спросил Лермонтов. — И почему в таком виде?

— Рад бы, Михаил Юрьевич. Да не могу особо. Да и не стоит!

— А я сразу разгадал, — похвастал тот самый, кто пытался устыдить Лермонтова. — Геройский офицер!

— Благодарю!

— Так надо выпить за Косту! — провозгласил Савва. — Официант!

Выпили. Беседа за столом пошла своим чередом, прежде ненадолго мной нарушенным. Я всё никак не мог успокоиться. И не мог «повзрослеть». Ребёнок внутри меня продолжал прыгать, охать и ахать, все время оставаясь с открытым ртом от настигшего его удивления. Я сидел рука об руку с самим Лермонтовым!

— Не хотите выкурить трубочку на террасе? — неожиданно предложил он.

— Да!

Мы встали из-за стола, прошли на открытую террасу. Уселись.

— Не хотите попробовать мой табачок, Михаил Юрьевич? — нашел в себе силы. — У меня хороший, турецкий.

— С удовольствием.

Поделился табаком. Забили чубуки, подданные официантом. Задымили. Я как мог старался все-таки уж совсем не пожирать его глазами. Опустил глаза. Посмотрел на его форму.

— Что-то не так? — уловил моё легкое недоумение Лермонтов.

— Просто я привык к вашему красному гусарскому ментику.

— А! Это! — Лермонтов махнул рукой. — Пустое. Наказали. Перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский и сюда выслали. Впрочем, бабушка уже хлопочет, — усмехнулся. — Думаю, скоро опять вернут и чин корнета, и гусаром в лейб-гвардию переведут. Бабушка у меня такая. Горы свернёт. Так что, даст Бог, если свидимся еще раз, насладитесь красным ментиком.

— Дай-то Бог!

— Коста! — обратился ко мне Лермонтов, выпустив первое облако дыма. — Полагаю, что вы старше меня лет на десять, не так ли?

— Да, Михаил Юрьевич.

— Что ж так официально? Можем и на «ты».

— Увы, не могу, Михаил Юрьевич!

— Хм. Отчего же?

Я замялся.

— И назвали меня там «гением русской словесности», — Лермонтов внимательно изучал меня. — Признаться, поначалу подумал, что вы подшучиваете надо мной. Издеваетесь. А теперь вижу, что всерьез так полагаете. Однако, совершенно же очевидно, что обо мне нельзя, или, скажем так, обо мне рано говорить, как о гении. Пара-тройка стихов. Да куча идей, исписанных и перечеркнутых листков… Да даже про красный ментик… Что значит, что вы привыкли меня в нем видеть?! Признаюсь, Коста, все это выглядит, по меньшей мере, удивительно и странно. Не объяснитесь?

— Вы, если можно так выразиться, «взорвётесь» в ближайшие годы. Напишете столько, что и десятерым за всю жизнь будет не под силу.

— Вашими бы устами… Только это не объяснение.

Я вздохнул. Потом подумал, что, если и существует в нынешнем времени человек, кому я мог бы раскрыться, так вот он! Сидит напротив меня! Потому что сможет понять. Не испугается.

— Я из будущего, Михаил Юрьевич! — так вот прямо без подготовки и рубанул.

Как я и предположил, Лермонтов не испугался. Челюсть у него не отвисла. Глаза не расширились. Наоборот, прищурился. Внимательно смотрел.