Спасти кавказского пленника

Greko

— Хм… — продолжал смотреть. — Вижу, что не шутите, не сошли с ума. Но, согласитесь…

— Да, понимаю. Трудно в это поверить. В общем-то, невозможно.

— И все-таки, попытайтесь меня убедить, — Лермонтов неожиданно улыбнулся.

— Я не могу называть вас на «ты», Михаил Юрьевич, потому что с детства воспитывался на ваших произведениях. И ваше место в русской литературе определено одним понятием — гений. Я говорю про красный ментик, потому что ваш портрет, написанный вашим учителем рисования Петром Заболотским по заказу вашей

бабушки, — тут Лермонтов чуть вздрогнул, — на котором вы изображены в нём, был растиражирован в миллионах копий.

Лермонтов задумался.

— Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, — улыбнулся я. — Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.

— Соглашусь, — кивнул Михаил Юрьевич.

— И как же мне доказать?

— Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?

— Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…

Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.

— Вы не поняли термина… — останавливаться смысла уже не было. — Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».

Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.

— Признаться… — задышал часто. — Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора — это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.

— Простите, если напугал.

— Нет, нет. Не напугали. Но поразили.

Лермонтов успокоил дыхание.

— Что значит, воспитывались на моих произведениях?

— Тут просто. Во всех школах России ваше творчество — предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.

Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.

— Улицы? Памятники?

— Да.

— Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? — опять прищурился.

Я засмеялся.

— Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.

— А вы?

— Уж, извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный

русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.

— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!

— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…

— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.

— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.

— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.

— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?

— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.

— Не стоит.

— Отчего же? Ведь, любопытно.

— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.

— Это с кем же? — удивился Лермонтов.

— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?

— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.

— И только?

Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.

— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.

— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…

— И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.

Лермонтов вздохнул.

— Поэтому и открылся вам, — я несмело улыбнулся. — Никому другому не помыслил бы. А вам с легкостью. Знал, чувствовал, был уверен, что не испугаетесь, не сочтете за сумасшедшего, шарлатана. Удивитесь — да. Но не более.

— Почему были так уверены?

— Михаил Юрьевич, вы с Господом на короткой ноге! Что вам какой-то пришелец из будущего? Эка невидаль!

Рассмеялись.

— Признаюсь, сперва я принял вас за Люцифера, демона тщеславия и гордыни. Но вы так спокойно говорите о Господе… Вы Ангел? Тот самый шестикрылый?! Пушкин не придумал?

— Я живой и смертный человек. А такой пророк, как вы, в нем не нуждается!

Лермонтов вздрогнул. Легкая дрожь прошла по его телу, хотя прохладный ветерок с гор не проникал на террасу.