Спасти кавказского пленника
Шрифт:
Он и вправду выглядел больным. Бледный, то и дело утирающий пот со лба, он признался мне, что подозревает отравление.
— Уверен, это дело рук моих конкурентов-князей из бельджугов. Подозревают меня в стремлении к узурпации власти над всем нашем племенем, — выдал мне Хан-Гирей свою версию.
Но послушав его стенания еще немного, я не мог не прийти к мысли, что болезнь была лишь предлогом уклониться от встречи с Государем! Князь попал в опасные тиски. И не мог найти достойного выхода. К нему обратился сенатор барон Ган, прибывший на Кавказ, чтобы довести до конца интригу со смещением Розена с поста наместника. За его спиной стоял военный министр граф Чернышев. Зачем все это
— И вот, — объяснял мне Хан-Гирей, — я оказался меж двух огней. Все мое сердце восстает от несправедливости по отношению к начальствующим на Кавказе. Ган требует от меня, как командира секретной части, подписать его доклад о злоупотреблениях князя Дадиани. Но я не могу переступить через себя! Меж тем, самое положение мое весьма шатко. Я не смог выполнить ни одного, предписанного мне инструкциями дела. Белл не пойман. Торнау не освобожден. Старейшины народа адыгхе на встречу с императором не явятся. По крайней мере, те, кто имеет влияние. Мне следует ожидать не награды, а лишения чина или флигель-адъютантского аксельбанта!
— А как же наш план? Тот, одобрения которого императором мы ожидали?
— В этом вся и мука! Чтобы добиться его одобрения — еще неизвестно, согласится ли Государь — мне придется предать! Я к такому не готов. И лучше скажусь больным и не явлюсь пред очи Его Величества!
Более чем понятно. Князь порхал по петербургским гостиным, но так и не стал там своим. Не смог превратиться в циника, способного отбрасывать свои идеалы и мечты, ежели обстоятельства того требовали. «Кроткие меры» усмирения Кавказа его заботили не меньше, чем собственная карьера. Но как особа, приближенная к императору, он не нашёл ничего лучшего, как спрятаться под листом, боясь за свою мечту. И, одновременно, решился сказать большим шишкам из Петербурга: «Ребята, я в ваши игры не играю»[1].
— А мне что делать? — спросил я, пряча свое разочарование.
— Вам?! Что может сделать прапорщик, когда в игру вступили большие генералы и сенаторы? Быть может, броситься в ноги царю и просить о милости? Подобное бывает лишь в романах! — горько усмехнулся князь Султан.
Я вышел из кабинета Хан-Гирея, будто оплеванным, озлобленным на весь белый свет. Судьба огромного края и жизни сотен тысяч не ведающих о нависшей опасности людей стали заложниками интриги, затеянной посудниками из северной столицы! Какое им дело до внуков Махмуда, тестя Инала Аслан-Гирея? До Марфы, жены Косякина из станицы Прочноокопской? До сына Юсефа, моего кунака? Им плевать на то, что будет разорена долина со скромным названием «много груш». Или исчезнет, как и не было, например, завод с трамовскими лошадьми. Лишь бы украсить грудь новым орденом. Получить богатый подарок от царя. И вернуться в свое немецкое баронство, чтобы хвастать, подобно Мюнхгаузену, о том, как удачно Бога за бороду схватил! Эх, Ваше Величество, Ваше упрямшество… Кому вы доверили строить Империю?!
«Что же мне делать? — задал я сам себе вопрос, уже озвученный Хан-Гирею. — Быть может, и вправду броситься в ноги царю?»
Легко сказать: иди, бросайся в ноги! Я начал ворчать про себя. Больше от безысходности. Искал оправдания, достойные поводы, чтобы отказаться от этой идеи. Лишить себя, так сказать, чести личной встречи с помазанником Божьим. Потом ворчание перешло в злость. Было же очевидно, что и оправданий, и доводов против я смогу за одну минуту накидать с добрую сотню. И кого я обманываю? Вопрос стоит ребром, наточенным до остроты лезвия бритвы. Стоит прямо передо мной. Обойти никак не получится. Попытаюсь — порежусь, к гадалке не ходи. И рана будет на всю жизнь. Знаю же себя. Буду вспоминать, как струсил, покрываться
А если пойду на «вы»?
Хм… А с чего я взял, что мне обязательно снесут голову? Я с добрыми намерениями. Без злого умысла. Камня за пазухой не держу. За спрос не бьют. Рассердится Его Величество? Возможно. А, возможно, выслушает спокойно. Да, лобызаться не полезет, медали не повесит, спасителем Отечества не объявит. Но и головы не снесёт. Не должен, во всяком случае. Он же умный человек. Очень умный. Он же должен понять, что не корысти ради, а пекусь о хорошем и верном служаке и его верном слуге. Человеке, благодаря усилиям которого Кавказ хоть как-то держится. Даже преуспевает. Николая, может, все и считают помазанником Божьим. А потому — обожествляют. Но я-то отношусь к нему чуть иначе. Я из XXI века. Я к нему отношусь, как к обычному человеку, но вознесенному на вершину власти.
Да, черт побери! В конце концов, я с Лермонтовым обнимался! Вот, когда дрожал от восхищения, возбуждения. Не испугался ему признаться в том, что из будущего. А даже, если не брать такой пример. Я вон ради блага сестры готов был в ножках у Эдмонда валяться. А тут всё-таки речь о человеке, которому я и Тамара обязаны бесконечно. Очевидно же, что мы с моей грузинкой пара навека. Жить не сможем друг без друга. Если не пойду — сам себе не прощу. А хуже всего, что Тамара тут же отвернется от меня. Кто-кто, а она никогда не простит. И в таком случае, на хрена мне такая жизнь? Без Тамары и с вечными муками?
«Кароч, Костян, — как бы сказало „племя младое, незнакомое“, — хорош ныть и сомневаться! Вперед и с песней. Делай, что должно!»
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Что означает: принять решение легко, да трудно выполнить.
Не в том была проблема, чтобы к императору пробиться. Охраны как таковой у него не было. Ни строгих бодигардов, ни тайных соглядатаев, вычислявших в толпе цареубийц, ни снайперов на крыше. XIX век, все по-простому. Скромный казачий и личный конвой, держащийся на расстоянии — вот и вся охрана. Тем более, что барон Розен не отказал в просьбе взять меня с собой на встречу Николая при въезде в город. Нужно было лишь улучить момент и попытаться обратиться с прошением об аудиенции.
Главная трудность заключалась в самом царе. В его настроении, которое падало с каждой минутой его пребывания в Тифлисе. Началось все с полицмейстера Ляхова, встретившего Государя в изрядном подпитии и в расхлябанном виде. Атлетически сложенный, высокий, с тонкой талией и прекрасной выправкой, застегнутый на все пуговицы, Николай не потерпел столь вызывающего поведения. Он, возвышаясь на голову над толпой, был страшен в гневе настолько, что нечего было и думать к нему подступиться.
Следующую попытку я предпринял у входа в главный храм Тифлиса, который царь решил посетить. Двери оказались закрыты. Вокруг императора толпились флигель-адъютанты, наперебой предлагая решение глупой истории. Как через них протолкаться, я не придумал. Да и запросто мог нарваться на категорический отказ. Императору было не до просителей. Он сам таковым оказался. Стоял и ждал, пока добудятся (!) проспавшего настоятеля.
Счет шел уже на часы. Тучи над семейством Розенов сгущались. Барон за поздним ужином признался, что царь все-таки получил доклад сенатора Гана.
— Это ложь, ответил я Государю. Но он ткнул мне в руки бумаги с моими пометками и добавил: «этого я тебе не прощу», — бедный барон был в полной растерянности. Он обратился к князю Дадиани. — Александр Леонович! Признайся честно, есть ли правда в этом докладе? Государь был так милостив, что предоставил мне лично разобраться с этим делом.
— Все неправда!