Спасти огонь
Шрифт:
Хулиана вскоре выпустили, потому что юристы разных писательских союзов здорово наседали на побитого критика, чтобы заявил, что претензий к Хулиану больше не имеет (не-малую роль сыграл и тот факт, что Педро раскошелился). Он пообещал Хосе Куаутемоку приезжать к нему каждые две недели. Брехня. Хосе Куаутемок знал, что слова тот не сдержит.
Таскаться в тюрьму — тот еще геморрой. Два часа на дорогу, час в очереди, два часа обратно, только ради того, чтобы пятьдесят минут лицезреть его моську, — такого и влюбленные не выдерживают, куда уж Хулиану.
Жизнь протекает на разной скорости, в разнообразных ритмах. Иногда мы долгое время живем медленно, а потом вдруг в очень коротком промежутке времени лихорадочно сменяются события, так радикально меняющие все вокруг, что мы больше не узнаём себя. Как и зачем человек вступает
В тот четверг, в три часа дня я могла принять сотню иных решений. Поиграть с детьми, съездить в магазин, попросить Клаудио приехать домой пообедать и потом заняться со мной любовью, позвать подруг в кафе, поставить новый танец или просто сводить Клаудию в кино. Самым мудрым из этих решений стало бы не звонить Хосе Куаутемоку. Но жизнь взяла свое.
Гудок раздался пять раз. Я собиралась отключиться, но тут трубку сняли. «Привет, Марина», — сказал он. Я ответила не сразу, гадая, начинать разговор или нет. «Привет, Хосе Куаутемок. Что делаешь?» — наконец спросила я, чтобы прервать неловкое молчание. «Пришел к себе в камеру и ждал твоего звонка». Я попросила описать камеру. «У нас четыре койки. Я сплю на левой нижней. Сокамерник справа очень набожный, у него вся стена в иконках. Тот, что надо мной, — фанат „Атланте", там над койкой плакаты девяносто третьего года, когда они чемпионат выиграли. А у того, который сверху справа, в изголовье семейные фотографии». Я спросила, верующий ли он, и он ответил: «Воинствующий атеист. — И добавил: — Бог — это отлично написанный литературный персонаж».
Хулиан рассказал, что Хосе Куаутемок успел доучиться только до второго курса медицинского. Хотел заниматься нейропсихиатрией. Тюрьма сломала его карьеру. Он был сыном профессора Сеферино Уистлика, одного из самых влиятельных интеллектуалов в сфере борьбы за права коренных народов, если верить «Википедии». Раньше я про такого ничего не знала, но теперь он стал мне попадаться. Его именем было названо несколько школ, политики упоминали его наследие в речах, его цитировали журналисты. Он, как и многие, был совершенно неизвестен за пределами своей сферы, но косвенно оказывал огромное влияние на общество. Про его смерть было написано, что она произошла при странных, невыясненных обстоятельствах и в связи с ней его сын Хосе Куаутемок получил наказание в виде лишения свободы сроком на пятнадцать лет.
Я думала, что мы быстро поговорим и разойдемся. Мне нужно было везти Мариано на фехтование, а Даниелу на конный спорт. Беседа продлилась сорок пять минут и восемнадцать секунд. За это время я успела попросить домработницу погладить Клаудио пару рубашек, проследить, чтобы дети не объелись шоколадным пудингом, и заплатить за газ. Я постаралась, чтобы Хосе Куаутемок не заметил, что в течение нашего разговора я занимаюсь домашними делами.
В конце он спросил, приду ли я еще на мастерскую Хулиана. Я ответила, что целыми днями занята мужем и детьми и не знаю, вернусь ли. Дала понять, что семейная жизнь целиком поглощает меня, и тем самым отсекла всякую попытку флирта.
«Позвони мне в субботу в одиннадцать утра», — попросил он. Я сказала, что постараюсь, но ничего не обещаю. Повесила трубку и застыла с телефоном в руках. Без стука ворвался в своей фехтовальной форме Мариано и напугал меня. «Поехали, что ли, ма?» — нетерпеливо сказал он. Мыслями я была не дома, не на фехтовании, даже не в собственной голове. «Да, солнышко, поехали».
Как
На аванс от великого тюремного романа, который он обязался написать, Хулиан снял дом в районе Унидад-Модело. Хосе Куаутемок рассказывал ему, какое это клевое место. Настоящий городской квартал из старых, где до сих пор был свой мясной магазин, парикмахерская, маленькие продуктовые, лавка, где пекли тортильи, и овощной. И общаться там можно было с настоящими людьми, без творческих претензий. Хулиан не понимал, как он мог раньше жить в богемном районе Кондеса, все жители которого вечно носились со своими проектами: «Я готовлюсь писать роман»; «Ищу финансирование для своего нового фильма». Сплошное бла-бла-бла малолеток-недохипстеров. Он хотел слушать, как сеньора жалуется, что не дотягивает до получки, как парикмахер сетует на отсутствие клиентов. К тому же Унидад-Модело был кварталом на грани благополучия (with ап edge, как сказали бы гринго).
А Хосе Куаутемок, пока его кореш наслаждался пятнадцатью минутами славы, вернулся к пресному киселю тюремной жизни. Только нашел родную душу, как эту душу выпустили, и он снова оказался в отправной точке. Он скучал по их разговорам, по книгам, по тому, как они все обстебывали. Снова гребаная скука. Встал, помылся, позавтракал, шахматы, двор, обед, двор, почитал, железо потягал, двор, ужин, на боковую. Репит. Но в кончиках пальцев уже свербело желание печатать. Однажды вечером он заперся в комнатке, где стояли пишущие машинки. И пошел строчить. От постукивания становилось не так одиноко. Как будто радио слушаешь, хотя радио и нет. Выходил один лист за другим. Поток слов, как из крана, только кран было не закрыть. Каждый вечер. Туки-тук. Листок за листком.
Вечерами он зачеркивал и замазывал, а когда объявляли отбой и выключали свет, продолжал править в уме. Часами не спал, обдумывая текст. Эту фразу убрать, эту оставить, это слово пойдет, это нет. А на следующий день все по-новому отпечатать. Написал, убрал, вставил, стер, изменил. Пальцы прыгали по клавишам, будто жили собственной жизнью. Какой же, блин, кайф изобретать миры на бумаге!
«Радикальное» крыло труппы предложило план, который показался мне наивным и прекраснодушным: искусство должно стать двигателем перемен в обществе. Представители этого крыла считали, что отныне мы будем рупорами тех, кто страдает от несправедливости, нищеты, дискриминации, и предложили поставить танец, отражающий болезненную тюремную среду, которую мы недавно лицезрели. «Мне нужно время, чтобы переварить тюремный опыт», — ответила я. На самом деле я хотела как можно дальше уйти от влияния Хосе Куаутемока. Я думала о нем, просыпаясь, думала о нем, засыпая, думала о нем, пока ела, спала, ходила, работала. Не следовало ему звонить и вести себя как глупенькая влюбленная девочка-подросток. Чтобы исправить эту ошибку, я задумала номер о материнстве — невозможно было придумать тему, которая меньше сочеталась бы с тюрьмой и, следовательно, с Хосе Куаутемоком.
Я считала минуты до одиннадцати часов утра в субботу, когда он просил меня позвонить. Без двух минут одиннадцать я оставила детей играть в саду и заперлась в своей студии. Я не стала набирать номер. Я сидела и смотрела на экран телефона, как будто оттуда должен был поступить ответ на все мои жизненные вопросы. Минуты шли. Пять, десять, тридцать. Я надеялась, что он сам мне позвонит. Но он не позвонил. В двенадцать я встала и вернулась в сад к детям. Они измазались в грязи. Я не стала их ругать. Я не проследила за ними, потому что голова у меня была занята убийцей, запертым в тюрьме, на расстоянии целых световых лет от моей обычной жизни. Поэтому я и решила проработать тему материнства — чтобы убедиться: дети для меня важнее, чем приключение в духе четве-росортной мадам Бовари.