Спасти огонь
Шрифт:
Уж не знаю, за что ты его презирал, если он происходил из такой же бедной среды, как ты сам. В каком отчаянии надо быть, чтобы посадить своего ребенка на торговое судно и отправить в Веракрус в поисках лучшей жизни? Мой дед в возрасте всего двенадцати лет вынужден был пробивать себе дорогу один в чужой стране. Ты обесценивал его подвиг. «Он был белый испанчик, таким все легко дается». Да неужто, Сеферино? Мальчик без единого сентаво в кармане и без единой знакомой души во всей Мексике. Его смелость заслуживала хотя бы уважения.
Тебе никогда не хватало терпения внимательно послушать моего прадеда. Ты недолюбливал этого великана за крайне консервативные взгляды и ревностный католицизм. Несмотря на разницу в росте, умудрялся как-то нависать
Великан пережил тебя, папа. Он немного не дотянул до своих ста четырех. В сто он еще выходил в море, на лодке, которую купил ему мой дед. Он уже не мог ворочать гигантских тунцов, но сил ловить их на удочку ему хватало. Через пару лет после твоей смерти я поехал навестить его в Сан-Висенте-де-ла-Баркера. Ты даже представить себе не можешь, как там красиво. Все дома каменные, древние. Когда-то те земли завоевали римляне и от того места, где теперь стоит деревня, отплывали в Британию. За деревней высятся снежные пики, откуда спустились на побережье предки моего прадеда. Они жили в таких труднодоступных горных долинах, что не перемешались с римлянами. Мятежные племена, которые не дали империи завоевать себя, сохранили самостоятельность в неприступных кантабрийских горах. Понял, Сеферино? Они не позволили себя завоевать.
Предки мамы по материнской линии были овцеводами, бедными неграмотными людьми с гор, людьми с железной волей, способными сносить суровые зимы, голод, изоляцию, болезни. Если бы ты не был ослеплен предрассудками об испанцах, то смог бы познать эту богатую и сложную культуру. Не все они были конкистадорами, не все мечтали разграбить землю твоих предков и уничтожить твой народ.
Я побывал в скромном домике моего прадеда, увидел его рыболовные снасти, вырезанные вручную весла, сети, сплетенные старинным способом. В его занятиях крылась вековая мудрость. Он знал, как называется каждая рыба, каждый моллюск, каждый рачок. Различал волны по размеру и напору — у них тоже были разные названия. Умел ориентироваться по звездам. В открытом море знал, куда плыть даже в непроглядном тумане. И — ты удивишься — в восемьдесят лет выучился живописи. Своими кувалдами-ручищами писал акварелью такие пейзажи, что они могли бы потягаться с работами маститых маринистов. Пережив первый шок от того, что его внучка вышла замуж за мехи-канского индейца (ты бы плюнул ему в лицо, если бы услышал, как он это произносит через «х»), он принял нас и полюбил. С гордостью представил меня своим друзьям: «Это мой правнук. Он, видите, цвета камня». Согласись, красивое выражение: цвета камня.
Откажись ты хоть на вечер от своих предубеждений, мог бы на славу потолковать с ним. Или он бы приехал к тебе в горы, а ты к нему на взморье. Я уверен, у вас нашлось бы куда больше общего, чем ты мог предположить.
Из одного документального фильма я узнала, что на склонах Эвереста лежит более двухсот трупов. Некоторые погибли, сорвавшись с высоты в двести метров. Другие не выдержали трудностей восхождения, умерли от переохлаждения или недостатка кислорода. Эти тела невозможно забрать, они оказались в недоступных местах, и операции по вывозу связаны со смертельным риском. Большинство так и лежат, в одежде и сапогах. Альпинисты даже дали некоторым прозвища и используют их как отметки на маршруте.
Я подумала, не взять ли мне тему трупов на Эвересте для постановки. Повод задуматься о свободе, покинутости, отчуждении и акте смерти. И в большой степени уловка, чтобы избежать вопроса, который на самом деле меня беспокоил: одинокое существование обреченных на пожизненное заключение.
Утром за мной заехал Хулиан на своей маленькой машинке. Педро поел в ресторане каких-то морских гадов и отравился. В качестве извинения — будто не пришел ко мне на вечеринку — он прислал
Несмотря на свою славу грубияна и громкий судебный процесс, Хулиан был очень приятным человеком. С ним было интересно разговаривать, он обладал здоровым — и изощренным — чувством юмора. И пользовался успехом у женщин. Их привлекало его остроумие и открытость, хотя через некоторое время проявлялся вспыльчивый характер, и они его бросали.
На подъезде к тюрьме я разнервничалась. Теперь, когда я смотрела не из окна бронированного автомобиля и не находилась под защитой телохранителей, район выглядел опаснее. На нас косились, делали угрожающие жесты. На улицах было столько совершенно ненужных здесь лежачих полицейских, что приходилось ехать медленно. Иногда на поворотах мы забирались колесами на тротуар, и Хулиан сбрасывал скорость.
Это ставило нас в уязвимое положение. Нас могли догнать и приставить пистолет к виску. И пытаться уйти было бы бесполезно. Натри квартала приходилась дюжина лежачих полицейских — не улица, а мечта налетчика.
Я по-настоящему испугалась, проезжая через этот кордон нищеты. И сказала об этом Хулиану. Он мрачно пошутил в своем духе: «Не переживай, я договорюсь, чтобы первым насиловали меня». Если бы я не знала, что Хосе Куаутемок ждет меня, то потребовала бы развернуться и поехать домой. «Спокойно, ничего страшного не случится. Я раз пятьдесят тут ездил», — сказал Хулиан. «В следующий раз, если Педро не предоставит машину, я просто не поеду». Хулиан посмотрел на меня с укором. «Не думал, что ты такая королевишна», — сказал он. Это меня задело. Королевишнами и королевичами называли представителей самого ненавидимого слоя общества: бездельников — отпрысков миллионеров или высокопоставленных политиков, юных мажоров, которым нечем было похвастаться, кроме привилегированного положения родителей, но при этом они отличались высокомерным нравом, любили командовать, мнили себя и впрямь чуть ли не королевскими особами и унижали тех, кого считали существами низшего порядка: домработниц, шоферов, администраторов, хостес, уборщиков. Я взбесилась: «Ты меня не знаешь». — «Прости. Неудачно пошутил», — извинился Хулиан. «Так держи свои шутки подальше от меня», — сварливо сказала я. «Здесь живут и хорошие, работящие, достойные люди. Не ведись на внешнюю сторону», — примирительно заметил Хулиан. Что ж, может, он и прав, только это совсем не избавило меня от страха.
Мы прибыли в тюрьму. Атмосфера была какая-то тяжелая. Заключенные нас не задирали и не говорили ничего неприличного, но шушукались, когда мы проходили мимо, и я ощутила на себе похотливые взгляды. Неприятно, раньше такого не было. Телохранители Педро приостанавливали зэков. А теперь мы стали легкой добычей. «Ты, главное, иди, не останавливайся, — велел Хулиан, — и в глаза им не смотри».
Я запаниковала, заметив краем глаза, что со спины к нам приближается какая-то тень. Попросила Хулиана идти быстрее, но преследователь догнал нас. «Как жизнь?» — услышала я и в испуге обернулась. Это оказался Хосе Куаутемок. Он улыбнулся. Я нервно поздоровалась. Он взял меня за плечо и поставил между собой и Хулианом. «Мы тебя в обиду не дадим», — сказал он. Мы проходили мимо группок заключенных, все глазели на нас с любопытством. Хосе Куаутемок не отпускал мою руку. Его пальцы кольцом обхватывали мой бицепс. На тыльной стороне лопаты-руки вздымались толстые вены и шли дальше к предплечьям. Волосы у него были скорее светло-каштановые, чем белокурые. Голубые глаза, недельная щетина.
Мы попали в узкий коридор и теперь шли совсем близко друг к другу. Наконец я уловила его запах. И пропала навсегда. Его запах, черт, его запах. От его кожи исходил сильный, притягательный аромат. Совершенно не отталкивающий. Ничего подобного. Не заглушенный лосьонами и духами. Много лет я не вдыхала такого чистого, беспримесного запаха. Почему мужчины моего круга так упорно стараются скрыть, как они пахнут? Зачем поливаться всем этим табачным, древесным, кожаным парфюмом? Хосе Куаутемок пах только самим собой. Это был ни с чем не сравнимый, яркий запах. Чувствовались слабые нотки дешевого мыла, но они не могли перекрыть излучаемого Хосе Куаутемоком телесного духа. Мне захотелось уткнуться носом ему в шею и упиться этим духом.