Спасти огонь

Арриага Гильермо

Я отодвинула плечо, и его рука упала на стол. Подалась назад, подальше от него. Я ходила в католическую школу и там выучилась определять границы личного пространства. «Какой у тебя любимый писатель?» Отвлекающая суть этого вопроса была настолько очевидна, что Хосе Куаутемок просто проигнорировал его. «Дай мне руку обратно», — приказал он. Я всегда гордилась, что не слушаюсь мужчин, какими бы добрыми ни были их намерения. Команды мгновенно вызывали у меня сопротивление. Да, внутри меня жила тихоня, но жила и свободная решительная женщина. «Зачем?» — невинно спросила я. «Ты положи», — снова велел он. Я послушалась, вытянула руку и положила на стол всем предплечьем. Он погладил мою ладонь, поднялся по запястью к локтю, а оттуда по внутренней стороне, почти до подмышки. Его пальцы гуляли

вверх-вниз.

Я возбудилась, сильно возбудилась. И решила, что не ему контролировать нашу близость. Взяла его за лицо обеими руками и поцеловала в губы.

Его отец любил цитировать Ницше: «Но дух льва говорит: я сделаю». Его просто бесило, что некоторые переводчики ставили в конце этого предложения неоднозначное «я хочу». Он считал это глупой ошибкой и в доказательство обращался к оригиналу: «Aber der Geist des Lowen sagt „ich will"». «„Will" на немецком означает волю, — утверждал он. — „Я хочу" — не то же самое, что „я могу" или еще более категоричное „я сделаю"». Хосе Куаутемок почти забыл любимое выражение отца, но теперь, когда стал непрерывно писать, часто вспоминал для бодрости. «Я сделаю… я сделаю…» Никакого «я хочу». «Хотеть» не вяжется с духом такого свирепого создания, как лев. Это больше подходит нюням. Хотеть — одно, а делать — совсем другое. «Я сделаю» звучит как принятое решение, когда никто и ничто уже не может ему воспрепятствовать. Иначе говоря: костьми лягу, а сделаю.

Он решил, что должен писать не меньше пяти страниц в день. И не собирался сбавлять темп. Каждая строчка ставила жизнь выше потери свободы. «Дух льва говорит: я сделаю». Но теперь его воля вновь под угрозой. Эти балерины, которые приедут, — они, скорее всего, красотки, у них соблазнительные фигуры и хорошенькие личики (не как у пухлых жен его сокамерников, те-то питаются одним жареным и запивают газировкой). А он так был счастлив, что избавился от тирании секса. Ведь для мужчины и вправду нет худшего деспота, чем секс. Результат тысячелетней эволюции. Секс, великий диктатор, отдающий приказы. Он ищет, соблазняет, нападает, крутит, дерется, затаивается, набрасывается. «Есть писатели, которые пишут головой, — говорил Хулиан, — другие сердцем, некоторые — нутром, а самые крутые, те бьют по клавишам хером». Хосе Куаутемок был как раз из последних.

Наступил день спектакля. После обеда Хосе Куаутемок сел за машинку. Педро ему уже успел что-то наплести про цыпочку, которая его точно зацепит: «Запомни имя: Марина». И описал ее: она такая-то и такая-то. «Тебе точно понравится». Зачем этот говнюк над ним стебется? Зачем вбивает ему в голову какое-то имя? Вероятность, что его обладательница вообще его заметит, — 0,000000000000001 %. К чему все это?

Только баба, которая сходит с ума от скуки в своей затхлой, как болото, жизни, может заинтересоваться убийцей с пожизненным. Марина эта, судя по словам Педро, вроде особо не скучала. «Она замужем, у нее дети, и вообще она крутая, но понравиться вы точно друг другу понравитесь». Ну не мудак ли этот Педро? И что он ей скажет? «Привет, Марина, давай выпьем кофе? Где предпочитаешь, во дворе или прямо в камере?»

По коридорам разнесся слух: «Приедут балерины, говорят, фигуристые, а при них балеруны, и эти все как один — пидоры». Так что предстоящий спектакль тешил умы заключенных с разными сексуальными предпочтениями (один из самых кровожадных уголовников, Беспалый — кличку он получил после того, как лишился большого, указательного и безымянного: гранату не успел бросить, — был как раз гей. Конечно, так или тем более пидором никто его называть не мог, но шуры-муры с сокамерником у него были по высшему разряду. Беспалый себя голубым не считал: «Это я ему сую, а он у меня отсасывает. Он пидовка-то, не я»).

Педро и Хулиан очень просили потенциальных зрителей не вести себя как шайка голодных макак при виде грозди бананов. Чтобы не пытались прижаться там, не орали «эй, красавица!», не щипали за задницы. Если все пройдет без сучка без задоринки, можно будет и дальше приглашать танцевальные труппы и включать женщин в театральные постановки.

Педро, Хулиан и Хосе Куаутемок провели отбор: «этого можно, он не нарывается»; «этому фигушки, он точно к кому-нибудь пристроится»; «а у этого чувака точно крышу снесет от балерунов». Записалось больше тысячи человек. Выбрали двести пятьдесят.

В шесть часов вечера по тюрьме пронеслось: «Приехали!»

А через пару минут легким ветерком от тех, кто успел одним глазком глянуть: «Зачетные, отвечаю». Хосе Куаутемок остался в камере. Хулиан просил его пойти с ними встречать танцоров, но он ни в какую. В его положении приближаться к бабам — все равно что пытка инквизиции.

Чуть после начала спектакля он встал, прошел по коридору, в потемках просочился в зал и сел сбоку в последнем ряду. Он сразу узнал ту самую Марину, про которую толковал Педро.

Потому что она полностью вписывалась в его идеал женщины: ноги от ушей, рельефные мышцы, личико «я и мухи не обижу» и этакое порочное же-не-се-куа. При виде нее у него сразу же слюнки потекли. Он не сводил с нее взгляда, следил за малейшим изменением выражения лица, за каждым движением. Кандалы сомкнулись.

Заключенные вели себя тише воды, ниже травы и вроде даже восхищались постановкой — по крайней мере, не отвлекались. Никто не клевал носом, не зевал, не выходил в уборную. Некоторые особо чувствительные пустили слезу. У других, чего уж там, встал рычаг переключения передач.

После спектакля грянули аплодисменты. В отличие от утренних телепрограмм, к которым привыкло большинство, программ, где все орут и размахивают руками, а ведущие лопочут, как попугаи, сочетание музыки и тишины, грациозные движения, женские тела, полные животной силы, кровь, стекающая по ногам, ошеломили публику. Народ собрался позырить на телочек, а оказался растроган до глубины души.

Хосе Куаутемок наотрез отказался войти в состав культурного комитета, назначенного, чтобы вручить букет цветов художественному руководителю. Нет, спасибо, не пойдет он на поводу у своего конца, а уж сердца — и подавно (а вдруг эта мадам пробудит в нем сюсипусечную сторону?). Лучше уж пусть Рубен, секретарь комитета, толкнет речь. Но писал Рубен хуже пьяного опоссума, поэтому Хосе Куаутемок спешно нацарапал пару строк на листике: «Марина, от имени заключенных я хочу поблагодарить вас и вашу труппу за то, что вы скрасили наши серые будни. Мы заперты в кубе из бетона и железа, и наши дни протекают в дурмане скуки. Мы впадаем в спячку, мы ожесточаемся, и нам легко утратить надежду. Но сегодня вечером ваш спектакль напомнил нам, что истинная свобода обитает в нас самих. Сегодня вы сделали нас свободнее». Быстренько сбегал до первого ряда и передал листик Рубену. Тот засунул его в карман рубашки. «Прочтешь вслух, — наказал Хосе Куаутемок, — и смотри не проболтайся, что это я написал».

Рубен прочел, и Марина, казалось, была взволнована. Хосе Куаутемок, не отрываясь, глядел на нее с другого конца зала. Она. Она. Она. Когда они уже собирались на выход, он все-таки выступил из полумрака и подошел к ней: «Музыка Кристиана Йоста — прекрасный выбор». Она обернулась и сказала: «Спасибо». — «Барток тоже подошел бы». Марина смерила его взглядом, как бы говорящим: «Откуда этот пещерный человек столько знает?» И закинула удочку: «Что именно?» — «Музыка для струнных, ударных и челесты», — наугад ответил Хосе Куаутемок, просто чтобы показать уровень. Вблизи она ему еще больше понравилась. Черты лица теперь казались резкими, ничего общего с фарфоровой куколкой. А какие плечи — сильные, выразительные, целуй не хочу, кусай не хочу, лижи не хочу. Нет, не даст он ей просто так уйти. На обрывке бумаги он записал номер — некоторое время назад ему удалось обзавестись мобильником. «Может, ты как-нибудь позвонишь? Я с удовольствием поговорил бы с тобой». Она ответила: «Конечно. Очень постараюсь». Чтобы скрепить договоренность, Хосе Куаутемок протянул руку. Она крепко пожала ее. Он почувствовал ее кожу. Черт. Ее кожа. Приехали. Снова над ним господствовала женщина. Женщина как ось мира, как ось его жизни, как ось всей вселенной. Она попрощалась и пошла к выходу. В эту минуту его как никогда бесило, что он заключенный. Что он не может броситься за ней и сказать: «Останься».