Спасти огонь

Арриага Гильермо

Она со своей свитой исчезла, даже не обернувшись. Она.

А уж как забыть политические речи, которые ты произносил за обедом или ужином? «Социалисты должны понять, что основная проблема — не экономическая, а расовая». Ты считал, что применять теории Маркса к современной Мексике ошибочно, потому что разрабатывались они для Европы XIX века. Показывал нам, что неравноправие вытекает из конфликта не только классов, но и рас. «Истинной демократии можно будет достичь, лишь когда у коренных народов будет политическая власть. Социалистическая революция в странах, колонизированных белыми, не возымеет эффекта, если доступ в правящие круги не будет обеспечен тем, у кого отобрали землю». Это относилось не только к Мексике. «В Соединенных Штатах все изменится, когда в президенты выберут апача или сиу, в Канаде — когда премьер-министром будет инуит или кри, в Австралии —

когда ее судьбами будет управлять абориген». Пролетарская революция никому не нужна, если бюрократы, заправляющие госаппаратом, препятствуют приходу во власть политиков из коренных народов. «Разве на Кубе, при кастристском режиме, решения принимают тайно или другие индейцы? — яростно спрашивал ты, ставя в неловкое положение своих соратников-социалистов. — Нет, там все прибрали к рукам потомки испанцев, а неграм и индейцам — кукиш!» Могу тебе сообщить, папа, что после твоей смерти Хуарес, которого ты так взыскательно ждал, так и не пришел. Нами по-прежнему правят белые. А твои люди, вразрез с благонамеренностью политиков, обречены на отчуждение и маргинализацию. Как ты бы сказал — обречены оставаться невидимыми.

Должен признать, Сеферино, твои публичные лекции производили на меня большое впечатление. Ты утверждал, что индейцы смогут управлять страной более эффективно. За ними — вековая мудрость, им известны самые глубокие тайны земли, на которой они выросли. Знания о почвах помогут им подбирать более подходящие культуры, и тем самым миллионы людей будут спасены от голода. «Белые думают, они такие умные, а на самом деле они только и умудрились, что убить плодородие пахотных земель. Не умеют сеять, не понимают природных ритмов. После них остаются пустыри вместо полей». Ты приводил в пример сельскохозяйственную катастрофу в США 30-х годов, случившуюся из-за непонимания принципа ротации культур: «Мы, индейцы, не разоряем природу. Не разрушаем леса и сельвы. А белый, к чему ни притронется, все испортит».

Некоторые твои коллеги считали, что в Мексике индейцам повезло больше, чем в Соединенных Штатах или Аргентине, где их едва ли не истребили. Ты парировал: Между быстрым геноцидом и медленным геноцидом нет разницы. И то, и другое — уничтожение. Единственное отличие — в скорости, с которой убивают». Сокрушительный ответ, Сеферино. Браво.

Я все еще вспоминаю тот вечер, когда ты позвал нас в кабинет и разложил перед нами фотографии. Пьяный абориген валяется на красной земле посреди австралийской деревни; молодой навахо прислонился к стенке с бутылкой бурбона в руках и отсутствующе смотрит в одну точку; женщина-отоми с грудным ребенком сидит подле блюющего мужа, а рядом лежит бутылка из-под дешевой водки. Ты рассказал нам, что порабощенные люди из коренных народов, обреченные на жизнь в нищете и бесчестии, искали выход в алкоголе и преступлениях. И это еще не все: утратив культуру, идентичность, землю, которую молено было бы назвать родной, они становились людьми второго сорта. Признавали, что остается только склонить голову, подчиняться приказам и мириться с беззаконием. Целые поверженные народы.

Но ты был исключением, Сеферино. Ты бесстрашно сражался и отказывался капитулировать. Ты нелселал становиться на место жертвы, поскольку считал это главной стратегической ошибкой. Нет. Нужно предпринимать «шаги силы». Ты их перечислял, а я запомнил наизусть, вот послушай: первый шаг — вернуть себе достоинство. Сбросить шоры самоотверженности и признать себя потомками могучей цивилизации. Второй — наводнить общественные площадки, чтобы послание было услышано. Третий — изменить образовательные модели, способствующие расовой дискриминации. Четвертый — предлолсить новые программы на всех уровнях образования и включить индейские языки в число обязательных предметов. Пятый — добиваться уничтожения национальных символов и празднеств, принижающих индейское население. Шестой — развернуть кампанию по возрождению ценностей коренных народов. Седьмой — продвигать среди индейской молодежи активизм и готовить ее к политическим постам высшего уровня. И восьмой — если ничто из вышеперечисленного не сработало, прибегнуть во имя перемен к насилию.

Надо же, Сеферино. Все прописано четко и ясно. Твой план действий как реальная и определенная дорожная карта. Только вот меня гложет сомнение: почему ты никогда не применял эти тактики у себя дома? Ты был ярым защитником этнических меньшинств, но как насчет женщин? Они исключались из твоей повестки? А если бы мы вписали слово «женщина» вместо слова «индеец» во все твои выкладки, что бы было тогда? Раз ты боролся за равенство, объясни мне: почему ты обращался

с мамой, как с надувной куклой, чья основная обязанность состояла в том, чтобы служить сливом для твоего семени? Образ высокосознательного интеллектуала как-то не вяжется с образом мужа и отца-тирана. Мой брат, видимо, очень близко к сердцу принял восьмой пункт твоего манифеста: «Прибегнуть во имя перемен к насилию». Дома ты сам был тем авторитарным, деспотичным государством, которое было тебе так отвратительно. Ты правил железной рукой, пока не явился радикальный анархист и не положил конец твоему террору. От тебя несло диктатурой, и Хосе Куаутемок решил залить ее огнем.

Мы целовались так, будто виделись в последний раз в жизни. До этой минуты я была довольно благовоспитанной женщиной. Прилюдные проявления любви мне не нравились. Я никогда не целовалась на улице или там в парке — ни с Клаудио, ни с предыдущими бойфрендами. Мне казалось это вульгарным, неприличным. А сейчас я целовалась с практически незнакомым человеком в тюремном зале для свиданий.

Я была рада, что руки он держит при себе. Рада не за него, за себя. Я была готова заняться любовью прямо на этом столе, на глазах у всех. Вдали от своего круга, не боясь осуждающих взглядов, я чувствовала себя свободной, как никогда.

Мы целовались, пока не прозвенел звонок, означавший конец времени посещений. Мы отделились друг от друга, и Хосе Куаутемок взял мое лицо в свои руки. «Увидимся на занятиях», — сказал он. Поцеловал меня в губы, поднялся и пошел к выходу. У двери обернулся, помахал на прощание и затерялся в коридорах, ведущих к камерам.

Может, дело было в поцелуях, а может, еще в чем-то, что я испытала в тот день, но на улицу я вышла гораздо более смелой, чем утром. Опасный район оставался опасным районом. Ровно таким же, как раньше. Но я чувствовала, что теперь готова ответить на угрозу. Разумеется, это был сбой восприятия. Идя к машине, я совершила массу ошибок. Я достала телефон, чтобы вбить адрес в навигатор. За несколько метров открыла дверцы дистанционным ключом. Не обратила внимания на окрестности и на людей вокруг. Таких глупостей опасные кварталы не прощают.

Ощущая себя Чудо-женщиной в гормональном турборежиме, я рванула домой. «Уэйз» показал мне отличную дорогу. Я объехала скопление маршруток на кольце и набитый до отказа рынок на колесах, вокруг которого образовалась дикая пробка. Правда, путь шел все более мрачными и отдаленными улицами. К счастью, обошлось без приключений. Я самоуверенно вырулила из Истапалапы. Возвращение получилось бы триумфальным, если бы меня не остановила дорожная полиция. Я превысила разрешенную скорость сорок километров в час — нелепое ограничение, наложенное единственно с целью законного и незаконного вымогательства. Полицейский спросил у меня права и дорожную карточку. Сказал, что я потеряю столько-то баллов и, возможно, у меня отберут права. Я попросила выписать мне штраф. Он снисходительно посмотрел на меня и протянул: «Знаете, дамочка, что вам светит, если я вас оштрафую? Минус шесть баллов, а у вас их всего двенадцать».

Я сказала, мне все равно. «Может, лучше договоримся?» Я была на таком взводе, что достала телефон и начала его снимать: «Будьте любезны, повторите: что вы мне сейчас сказали?» Это его взбесило. Он заговорил в рацию: «У меня четыре-четыре, повторяю, четыре-четыре». Дешевое запугивание: якобы он вызывает подкрепление. Обычный набор уловок взяточника. Он минут пятнадцать поизображал «четыре-четыре», после чего сдался и вернул мне документы. «Свободны. Ведите осторожно», — кисло сказал он и уехал.

Инцидент оставил неприятный осадок, зато помог вернуться с небес на землю. Я не Джейн, подруга Тарзана, а простая богатейка, которую только что пытался развести дорожный полицейский. По мере возвращения в реальность во мне начало расти чувство вины. Мои забавы с Педро были, как бы сказать, несерьезными, безобидными. Настолько безобидными, что мы продолжали дружить вчетвером, а мы с Педро даже сблизились, хотя совершенно не собирались повторять. То, что происходило у нас с Хосе Куаутемоком, было совсем другого порядка. Это была вылазка на запретную территорию по ту стороны измены. Все равно что коснуться грани преступления, подойти вплотную к смерти. Самой настоящей, не метафорической. Да, Хосе Куаутемок восхитительно пах, великолепно целовался и привлекал меня, как никто другой в жизни. Но я ничего не знала о его половом здоровье, к примеру. Какими вирусами и бактериями кишат его вены? Со сколькими людьми он спал? Отвечает ли он стереотипу заключенного, который утоляет свой сексуальный голод с другими заключенными? Может, у него ВИЧ, или генитальный герпес, или гепатит С, или хламидиоз, или гонорея? Не говоря уже о ментальном здоровье. Он всегда такой галантный и серьезный или иногда превращается в необузданного кровожадного монстра? Не впадает ли в безумие? А если он психопат, умело маскирующийся под нормального?