Спасти президента
Шрифт:
Выйдя на улицу, я сел в машину и сказал шоферу Дусе:
— Дуй на Рублевку. Там-то мы его накроем.
Серо-коричневый корпус общежития Текстильного института воздвигли в престижном районе на Рублевском шоссе, кварталах в трех от школы на улице Осенней, где был теперь избирательный пункт.
Поначалу текстильный дом населяли будущие ткачи и ткачихи. Однако в перестройку префектура Крылатского так вздула аренду, что общагу уплотнили и публика сделалась очень пестрой — каждой хари по паре. Даже газетчики выцарапали себе кусок. На том этаже, где в десятиместной комнатухе ржавела и сашкина кровать, неплохой двухкомнатный метраж отхватила пара бойких девок из «Московского листка». Одну из них
Дуся упрятал авто в ближайшую подворотню, выключил мотор и немедленно загромыхал своими железяками, намекая, что дозрел до операции «Захват Сашки». Даже маленечко перезрел.
— Жди тут, — пресек я инициативу охранника. — Твоя задача — караулить машину.
Беглую шимпанзе не обязательно сразу гнать велосипедной цепью и устрашать пальбой из газового пугача. Я все-таки мастер слова, а не рабовладелец с дикого Юга. Или не уговорю ее так?
В подъезде текстильной общаги было сыро, полутемно и совсем безлюдно. Летом, во время каникул, даже простые бабки-вохровки тут не водились: проходи свободно, куда хочешь, и режь, кого душа пожелает. На дверях единственного лифта я углядел бумажку с корявым «Не работает». Дрянь говорила, что в ту ночь, когда зарезали репортершу из «Листка», лифт тоже не работал и девка поднималась пешком. На лестнице ее и встретил хмырь с ножичком. Примерно вот здесь, между вторым и третьим.
Взбираясь вверх по ступенькам, я нарочно задержался на площадке. Провел пальцем по сырой стене и вообразил, как острие финки тихо впивается мне в бок, левее и выше задницы... Брр! Могу понять, почему Сашка при первой оказии плюнула на институт и сдернула отсюда к унылому очковому ботану. Текстильная ее карьера с самого начала не задалась. Не тот темперамент.
Перед дверью с номером «132» я остановился, перевел дыхание. Сучка могла быть только здесь, уже без вариантов. Дядя Моржович и патриот Дениска, дружно трубя в охотничьи рога, сами загнали для меня дичь в клетку ненавистной общаги. Податься твари больше некуда. Сейчас блудная гадина покорно склонит выю у ног своего прекрасного (я извлек из кармана зеркальце и поправил кепарик) принца. Плод созрел, пора подставлять мешок.
Вытянув руку, я легонько застучал в приоткрытую дверь. Другой бы на моем месте вломился и без стука, но кандидату в президенты подобает изящный политес. Моветон ему западло.
— Кто? — спросил недовольный голос.
Сашка. Естественно, одна. В это время года се товарки скопом уезжают на малые родины: домой к коровам и заливным лугам, прочь из вавилона разврата и высоких столичных цен.
— Принц в пальто, — тонко пошутил я.
За дверью ржаво лязгнула панцирная сетка, по полу стремительно зашлепали босые ноги. Я изготовился поймать блудную дрянь, навалять ей пару звездюлей, а потом простить. Фердинанд Изюмов охрененно толерантен. Даже знаменитые прозаики и известные политики бывают терпимы к безмозглым сучкам. Тем более когда эти прозаики и политики не трахались по полтора дня...
С деревянным ударом дверь захлопнулась. Я услыхал, как скрипучая ножка стула быстро пролезла в дверную ручку. Вот пакость! Ножка в ручку — старый школьный фокус. Так мы сами запирали класс изнутри, когда
— Александра, ну-ка открой! — сурово произнес я. — Кончай придуриваться, я ведь серьезно. Слышишь?
— Иди в жопу, Фердик! — отозвалась дрянь с той стороны. — Можешь проваливать, все равно не пущу! Дрочи всухую, я тебя разлюбила!
Я надавил плечом, однако стул был крепок. Запасы моей толерантности иссякли.
— Доиграешься, чертово отродье, — злобно сказал я. — Выбью сейчас дверь и та-а-ак тебя отделаю!
— Сперва выбей, — хихикнула сучка. — Пупок развяжется.
Раза два я пнул ногою створку, испытывая ее на прочность, затем отбежал подальше для разбега...
И, как баран, попался на другой школьный трюк!
Когда я отскакивал, чтобы прыгнуть, паскудница втихую убрала стул. Не встречая препятствий, я вломился в открытую дверь, ласточкой пролетел по всей комнате и шлепнулся на койку у противоположной стены, на лету раскидав шеренгу пустых кроватей. Взметнулась ржавая пыль, панцирная сетка противно залязгала. Перед моими глазами мелькнуло убегающее красное пятно в дверном проеме.
— Догоню — убью! — Я вскочил, бешено рванулся следом и несколько шагов проволок за собой железную кровать, которая вцепилась сеткою мне в левую брючину.
Пока я освобождал ногу, дрянь успела выскочить из коридора и с громким визгом ссыпалась вниз по лестнице.
— Стой по-хорошему! — проорал я в гулкий пролет, перепрыгивая сразу через три ступени.
Тяга к ярким цветам подкузьмила сучку. Упустить из виду огненно красный сарафан не смог бы даже дальтоник. Выбежав из подъезда, я заприметил вдали красный лоскут и бросился за ним. Коррида, свирепо подумал я на ходу. Час быка. Забодаю паршивку голыми руками.
Как назло, подворотня вместе с машиной и Дусей остались в другой стороне. Но и без машины я сумел развить очень неплохую скорость. Злость покинутого мужчины несла меня вперед, как на крыльях. Гордость обманутого кандидата в президенты придавала мне свежих сил. Новенькие брюки, подло израненные железом сетки, стучали в мое сердце.
Примерно через квартал яркое пятно сарафана исчезло за углом. Минуту спустя я резко свернул в том же направлении...
Ох и ни хрена себе пейзажик!
Я невольно сбавил скорость, на миг забыв про корриду и про погоню. Обычная московская толпишка меня вряд ли бы остановила: я умею ходить по головам, отдавливая носы и уши. Но эта толпа была сюром чистейшей воды, бредом пожирателя мухоморов, картинкой полоумного Дали.
Штук сто празднично прикинутых хохлов — усы, чубы, шаровары — торжественно открывали мемориальную доску Джона Леннона!
Дрогнув, я попятился от бреда. Хохлы и битлы, екнуло в мозгах. Бузина и дядька. Кобзарь forever.
Атас, испуганно сказал себе я, это уже не прикол. Это уже полная пурга! Такие штучки бывают от ЛСД, но я-то с кислотою давно завязал, клянусь мамой! Неужто спонтанный рецидив? Чтобы победить глюк, я больно ущипнул себя за задницу.
Чубы, доска и кобзарь Джонни не растаяли в воздухе. Я ущипнул себя вторично. Глюк снова не пропал.
Только когда в устье толпы мигнуло, удаляясь, знакомое красное пятно, я опомнился и с криком: «Сашка! Сашка! Стой, паскуда!» — начал локтями продираться сквозь заросли чокнутых тарасов бульб на ясный огонь сучкиного сарафана.
Но темп уже был потерян. Переулок, куда скрылась дрянь, впадал в другой переулок, а тот раздваивался на хилые рукава — правый и левый. Я прыгнул влево, проскакал вдоль исписанного забора и уткнулся в глухую кирпичную стену. Тупик! У самой стены на узком ящике скрючилась старуха, карауля газетку с расставленными на ней банками.