Спасти СССР. Реализация
Шрифт:
Шурик Смирнов. Андрей Соколов. Денис Марьянович.
Федор Дмитриевич неприязненно оглядел отроческие лики, и аккуратно сунул их обратно в карман. Время еще есть.
Если поторопиться, можно успеть — черкнуть помадой полоску в условном месте «Vlad». Сигнал «снимут» сегодня же, и вся цэрэушная «станция» возрадуется…
Фыркнув, «Чемпион» шагнул за порог, и закрыл дверь на четыре оборота.
Глава 3
Пятница, 27 октября. День
Москва,
На «комсомольский парад», взбудораживший Красную площадь, я просто не успел, но не очень-то и расстроился.
Тысячи студентов, молодых рабочих, парней и девушек с вишневыми капельками значков ВЛКСМ на груди прошли мимо трибуны Мавзолея, простодушно и чистосердечно радуясь празднику. А я лишь вчера, за минуту до полуночи, помахал родителям из окна вагона, и «Красная стрела» увезла меня — под музыку Глиэра…
Моими соседями по купе оказались двое солидных партработников и смутно знакомый артист. Втроем они тихо бубнили чуть ли не до рассвета, плеская водочку из хрустального графинчика. Утром попутчики маялись всеми абстинентными прелестями, а вот я выспался.
Оделся, умылся, причесался — и здравствуй, Москва!
Столица принарядилась и даже помолодела — везде полоскали флаги, а над улицами танцевали с ветром кумачевые растяжки: «Комсомол — верный помощник и боевой резерв партии!»
Циничность, приобретенная за годы «прекрасного далёка», не опала с меня, как листва с дрожащей осинки, но как будто съежилась и закуклилась, не мешая вышагивать под бравурные марши, не застя красно-золотые отсветы.
В кремлевском Дворце съездов я и вовсе влился в большой, дружный коллектив молодых и дерзких. Меня окружили тысячи людей, гордых, красивых, съехавшихся со всей огромной страны. Понятия единства и братства были для них — для нас! — естественны, как дыхание, как сердечный стук. И мы шагали в ногу — бойцы одного великого отряда, того самого, что насмерть воевал белых генералов, бил фашистов, строил Братскую ГЭС и прорывался в космос…
Вслух я всего этого ни за что не сказал бы, стесняясь пафоса, но под необъятными сводами КДС высокое чудилось уместным. Оглядываешь бесконечные ряды, вслушиваешься в оживленный гул — и чувствуешь счастливые жимы внутри. А за сценой, за трибуной белеет бюст Ленина, отливая розовым на фоне алого стяга, и горят две даты: «1918» и «1978». С днем рождения, комсомол!
Я снисходительно хлопал юным пионерам, что маршировали в проходах — дедушек в президиуме умиляли звонкие детские голоса. Встряхивая пышными бантами, печатали шаг барабанщицы в желтом и горнисты в красном.
Это было красиво, это захватывало, как «Пионерская зорька» по утрам — ни малейшего сбоя, ни единой фальшивой ноты, зато какой напор, ликующий и благой!
Речей я не слушал, вместе со всеми хлопая «дорогому Леониду Ильичу», а думая о своем. У меня впереди еще целых три дня — надо обязательно встретиться с Канторовичем, с Гельфандом, с Сундуковым…
Доказательство Великой теоремы Ферма, в принципе,
Если честно, то мне даже льстило знакомство с этим великим человеком. Гельфанд хитроумен, и я порой негодую на него, забывая о том, что он — настоящий гений. Колмогоров рассказывал, как встретил «Изю с Одессы»…
Юный Израэль окончил тогда девятый класс — и отправился покорять Москву. Разумеется, в МГУ с ним даже разговаривать не стали — куда ж в студенты мехмата без аттестата зрелости?
Но и домой возвращаться было стыдно. Доучиваться? Терять год драгоценного времени? А смысл?
Гельфанд покрутился, осмотрелся — и устроился гардеробщиком в Ленинскую библиотеку, поближе к сокровищам математической мысли. Там-то его и застал молодой еще Колмогоров — за чтением монографии по высшей математике.
«Мальчик, — съехидничал Андрей Николаевич, — зачем ты держишь эту книгу? Ведь ты же не понимаешь в ней ни строчки!»
«Я извиняюсь, товарищ профессор, — с достоинством парировал Изя, — но вы не правы!»
«Не прав? — завелся будущий академик. — Тогда вот тебе три задачки — попробуй решить хотя бы одну до моего возвращения! У тебя есть два часа!»
В читалке Колмогоров задержался дольше, чем планировал, а когда вернулся за пальто, протянул номерок другому гардеробщику, совсем забыв про Изю. Но тот сам напомнил о себе, робко окликнув:
«Товарищ профессор! Я их решил…»
Колмогоров недоверчиво хмурился, проглядывая исчерканные листки, но вскоре его брови изумленно поползли вверх — щуплый отрок действительно справился с задачами, а третью, самую сложную, решил невиданным ранее и весьма изящным способом.
«Тебе кто-то помог?» — зоркие глаза математика глянули с подозрительным прищуром, словно в амбразуру.
«Я извиняюсь, — был вежливый ответ, — но я решил всё сам!»
«Сам?! Тогда вот тебе еще три задачки. Если решишь хотя бы две из них, возьму к себе на мехмат в аспирантуру. У тебя на всё про всё четыре дня!»
На пятые сутки Колмогоров появился в гардеробной Ленинки — у того самого сектора, что обслуживался Изей Гельфандом, и выпалил, едва сдерживая нетерпение:
«Ну, и как дела?»
«Мне кажется, я их решил…» — мальчик протянул вырванные из тетради листы, исписанные мелким почерком.
Профессор долго проверял, скользя взглядом по строчкам, по формулам, а затем негромко сказал:
«Извините меня, пожалуйста, за то, что сомневался в авторстве тех первых задач. Ни в этой библиотеке, ни за ее пределами никто не мог подсказать вам решение нынешней третьей задачи: до сегодняшнего дня математики считали ее неразрешимой! Одевайтесь, я познакомлю вас с ректором МГУ…»
Вот так Изя Гельфанд стал аспирантом, не будучи студентом, и даже не доучившись в десятом классе. Сам Колмогоров, мировая величина, вспоминал: «Было такое чувство, что я общаюсь с высшим разумом…»