Сперанца

Бонфанти Сильвия-Маджи

Она ворчала, спотыкаясь в темноте, но ничто не могло ее остановить.

С тех пор, как Таго эмигрировал, Эмилия часто навещала Сперанцу, как из сочувствия к ней, так и из желания повидать ребенка, которого она держала на руках, едва он родился, и за которым ухаживала в первые месяцы его жизни, когда Сперанца была занята на работе.

Теперь маленький уже бегал по дому, щебетал, как воробушек, и звал ее «мама Миля», переполняя нежностью сердце старухи.

На этот раз Эмилия пришла, когда ее никто не ждал: и время было позднее, и бушевала непогода.

Увидев ее в такую пору, Сперанца в испуге вскочила

на ноги.

— Что случилось, Эмилия? — спросила она тревожно.

— Ничего, — ответила та, сбрасывая мешок и отряхиваясь. Вода с нее текла ручьями, и на полу сразу появились лужицы. — Ничего особенного, Надален пошел в театр.

Сперанца на мгновение прикрыла глаза, и от прилива крови лицо у нее порозовело. С тех пор как Таго нелегально эмигрировал во Францию, чтобы избежать ареста, она жила в постоянной тревоге, всегда опасаясь дурных вестей.

— Поэтому вы и пришли? А я уж испугалась! Надален пошел в театр? А куда? Расскажите же… Но прежде всего садитесь к огню, вы вымокли до нитки и, конечно, продрогли…

Из смежной комнаты выбежал босой мальчуган с деревянным ружьецом в руке.

— Бам! Бам!

— Смотри-ка, смотри-ка!.. Ты еще не спишь?

— Бам! Бам!

— Ой! Ты хочешь убить маму Милю?

Ребенок бросил ружье и, цепляясь за платье женщины, взобрался к ней на колени и обвил ее шею ручонками.

При свете очага было видно, как просияло в эту минуту суровое лицо Эмилии.

— Ну, так как же это получилось, что он пошел в театр? — приставала Сперанца.

Эмилия поудобнее уселась на низкой табуретке возле очага и, придерживая на коленях ребенка, начала рассказывать.

Сегодня утром к нам в Красный дом пришли эти, как их там… («Эти как их там» в устах Эмилии означало враги, те, что у власти.) Начали всех созывать на гумно. Меня тоже позвали, но я и с места не сдвинулась. С ними и женщина была, этакая, знаешь, в черном берете набекрень. Сначала они всех переписали, как будто не знали, сколько нас… Потом сказали, что мы все должны записаться в трудовые организации. А женщина стала говорить, что детей надо держать в чистоте и получше за ними ухаживать и что раз в неделю их нужно носить в селение — туда будет приезжать доктор, чтобы их взвешивать и пичкать всякой всячиной. Я все слышала, но, сама понимаешь, и не подумала выйти… Потом все та же женщина в берете сказала, что хочет со мной поговорить, чтобы я записалась в союз сельских хозяек. Надален понял, что лучше всего, чтобы они меня даже не видели, и сказал, что Эмилия его жена и что эта работа ей не по силам, потому что она болеет печенью. Тогда та объяснила, что это такая работа, что делать ничего не нужно, а нужно только быть хозяйкой в доме. А Надален сказал, что если в этом все дело, то не стоило им беспокоиться, потому что хозяйничать я сама умею и тут учить меня нечему.

Эмилия перевела дыхание.

— И это еще не все… Они сказали, что надо просвещать народ и что для этого нужна музыка. От нее, мол, люди становятся культурнее и развитее. Это говорил один тип из оркестра, я его как-то раз видела на площади, он играл на тарелках. Хорошо. Короче говоря, они сказали, что в селении опять открывается театр и на открытие приезжают артисты со стороны, которые дадут представление с пением под названием «Федора». Желательно, дескать, чтобы собралось побольше народу. Но в долине

они еще не продали ни одного билета. Должны же они были хоть кого-нибудь уговорить! На этот случай и нашелся Надален. Он любопытный, в театре никогда не был, ему захотелось посмотреть представление, послушать, как поют, сделать вид, что он в этом что-нибудь понимает, — вот он и взял билет. Потом он всем в доме рассказывал, что он это сделал для меня. Представляешь! Для меня… Чтобы эти, которые приходили, не очень обозлились, что я не вышла…

Сперанца смеялась

— Ну, а потом?

— Потом он собрался в театр, а я вот пришла сюда и останусь у тебя на несколько дней, чтобы его проучить…

— А что же он будет есть? — спросила Сперанца с лукавой улыбкой.

— Я ему испекла хлеб после обеда.

— И то хорошо… Но в такой холод, Эмилия, человеку нужна тарелка горячего супа…

— Я сварила ему большой горшок супу, только подогреть, и все. Ему хватит его на три дня…

Сперанца, поглаживая себе шею, отвернула лицо, чтобы Эмилия не увидела по ее глазам, что она едва сдерживает смех.

— Он пошел в той одежде, в которой работает?

— Что ты! Скажешь тоже… Как на праздник оделся, франт-франтом, хоть куда. Прямо помолодел… И я ему еще баню устроила!

— С холодной водой?

— Ну-ну, девчонка, за кого ты меня принимаешь? Таким ли вещам я тебя учила, когда ты вышла замуж? Что же, я не могу согреть воду для мужа? Я сама ему спину намылила и даже бороду постригла — Беппе куда-то запропастился. Потому я и пришла так поздно…

Сперанца, не выдержав, рассмеялась.

— Что это ты?

— Ничего… Мне вспомнилось, как вы один раз ушли из дому, чтобы досадить Надалену, а он выпил бочонок вина и распевал три ночи подряд, никому в доме спать не давал…

— Было дело, — мрачно сказала Эмилия. — Но на этот раз я вино отнесла к Берте. Только одну бутылку дома оставила

— Тогда вы его здорово наказали, Эмилия…

Та просияла.

— Ты думаешь?

Сперанца кивнула головой,

Старуха пожала плечами.

— Вперед умнее будет. Ходить в театр к этим, как их там, когда есть люди, которые не могут даже жить в своем доме и радоваться на сына… — Она погладила ребенка по голове. — Ходить в театр — это вроде как быть штрейкбрехером.

И она с презрением покачала головой.

— Знаете что, Эмилия? Вы мне напомнили дедушку. Он тоже, бедняга, думал по-своему, не так, как другие, и все его называли штрейкбрехером, и я, тогда еще сопливая девчонка, воевала с ним из-за этого. Однако вот он за наше дело пошел на смерть. Откуда вы знаете, что и Надален не сумел бы сделать то же самое?

— Пресвятая богородица! — вскрикнула Эмилия, спустив с колен ребенка и вскочив на ноги. — Пресвятая богородица! Не говори так даже в шутку.

Но Сперанца весело смеялась, и Эмилия, успокоившись, опять опустилась на табуретку.

— Некоторые вещи нельзя говорить даже ради смеха!

Она опять взяла на колени мальчугана, у которого уже слипались глаза, и погладила его волосы.

— Чем говорить глупости, последила бы лучше за ребенком. Он у тебя побледнел.

— Но он же всегда такой!

— Неправда, на прошлой неделе он был румянее.

— Не может быть, Эмилия. Вы же сами знаете, у кого волосы рыжие, а глаза темные, тот всегда бледный.