Сперанца

Бонфанти Сильвия-Маджи

— Мы расплачиваемся, — ясным и твердым голосом заговорила Сперанца, — мы расплачиваемся за большую ошибку. Мы принимали благо, которое другие добыли для нас, но не готовились отстаивать его. Мы даже не старались понять, как это получилось, что в нашей жизни наступил какой-то просвет… Мы не воспользовались им, чтобы стать умней и сильней… И вот, когда разметало в разные стороны тех немногих людей, которые нами руководили, мы растерялись, опустили руки и, прежде даже, чем разобрались, что происходит, оказались вот в таком положении. И

теперь мы расплачиваемся за это, расплачиваемся дорогой ценой, и понимаем свою ошибку, но уже поздно.

Несколько секунд в просторной комнате был слышен лишь отзвук слов Сперанцы и ее учащенное, почти хриплое дыхание.

Потом Дон Гаэтано неожиданно проговорил:

— Никогда не бывает поздно, девочка, любить свободу и стоять за нее.

— Вы неплохо говорите, — резко сказала Эмилия, которая грызла себя, что не сумела сразу ответить священнику, и была раздосадована самообвинением Сперанцы. — Вы неплохо говорите, но почему же вы не проповедуете это с кафедры?

Дон Гаэтано наклонился к Эмилии, которой пришлось повторить свой вопрос.

— Кто вам сказал, женщина, что я не говорю то же самое и в церкви? Я всегда обличаю с кафедры произвол и несправедливость.

— А они?

— Кто они?

— Ну, эти, как их там… Что они на это говорят? Неужто молчат?

— Эти люди в конце концов покинули церковь (которая, впрочем, ничего от этого не потеряла) и приходят только время от времени, чтобы узнать, что я говорю. Нет, они вовсе не молчат. Они отвечают угрозами, предрекают, что я плохо кончу… Но я пропускаю это мимо ушей и делаю свое дело. — Священник лукаво засмеялся. — Ведь если ты глух, то не обязан слышать, не так ли?

Когда они собрались уходить, Эмилия, все еще сохраняя свою сдержанность, пробормотала только «будьте здоровы». Но на обратном пути по свойственной ей врожденной честности она не смогла не признаться Сперанце:

— Вот это священник, который мне по душе. Будь у нас в долине такой, можно было бы на Рождество ходить в церковь.

Глава сорок третья

Сперанца и Эмилия возвращались с работы.

Они молчали, потому что падали с ног от усталости, и разговаривать на ходу им было трудно. Дамба была узкая, и так как косы, покачиваясь у них на плечах, стукались друг о друга, Эмилия скоро пропустила вперед Сперанцу и пошла за ней.

Все думали, что Сперанца с удивительной покорностью приноровилась к тяжелой жизни, которую она вела, как бы отказавшись раз навсегда от всяких желаний и сожалений.

Эмилия неустанно думала об этом и выходила из себя.

— Ты всегда молчишь. Никогда не отвечаешь, даже если тебе прямо смеются в лицо. Для тебя, выходит, все хорошо… Работаешь ты, как вол, но никто не слышал, чтобы ты возмутилась. Никто и никогда! Видно, у тебя в жилах вода, а не кровь!

Старуха с горечью качала головой: она просто разочаровывалась в Сперанце.

Сперанца не спорила

с ней. Эмилия была решительно неспособна ее понять.

Сперанца верила в будущее: эта вера созрела в ней и крепла день ото дня, возобладав, наконец, над всеми другими чувствами.

Она была твердо убеждена, что в конце концов все должно перемениться, но одновременно понимала, что одним возмущением не изменить хода событий.

Эмилия, напротив, обычно отвечала на провокации бранью и насмешливыми жестами, вызывая хохот негодяев, которые для того и донимали ее, чтобы позабавиться. Такая уж была у нее натура, тут с ней ничего нельзя было поделать.

Она мечтала рано или поздно всадить вилы в бок кому-нибудь из них, не понимая, что таким путем она, конечно, не улучшила бы положение батраков.

Мать Элены всегда крестилась, когда женщины выходили из хибарки, отправляясь на работу.

— Будьте поосторожнее… — шептала она Сперанце, и лицо ее выражало слезную просьбу.

Сперанца с улыбкой ободряла ее.

— Будьте спокойны, Берта! Меня они на удочку не поймают. Я должна оставаться в долине, потому что жду Таго, и мне нужна работа. Они могут сколько угодно меня провоцировать, я не поддамся!

Эмилии Берта не решалась и слова сказать, но та терпеть не могла немой мольбы, которую каждый день читала на лице Берты, и нарочно кричала, выходя из дому:

— Сегодня эти сволочи пусть лучше ко мне не подходят, — у меня руки так и чешутся кого-нибудь из них укокошить…

Берта дожидалась, пока она повернется к ней спиной, и издали крестила ее. Но однажды Эмилия, внезапно оглянувшись, поймала ее на этом и в бешенстве вернулась назад.

— Что это значит?

Побледневшая Берта, дрожа от страха, молчала.

— Что вы воображаете? — наступала на нее Эмилия. — Может, по-вашему, у меня глисты, что вы меня крестите?

— Бросьте, Эмилия, — вмешался Тонино. — Вам-то что, если она в это верит?

— Пусть крестит тебя, коли ты ей зять, пусть крестит своих родных и свою скотину, раз ей это нравится, но только не меня. Понятно? И если я это еще раз увижу, ей не поздоровится.

В селении их жилье называли «Красной палаткой». Название это было заимствовано у одной полярной станции того времени и служило указанием на уединенное и глухое место, где была расположена хибарка, а также и на взгляды ее обитателей.

— Эмилия лезет на рожон, — говорил Надален, когда все уходили и они с Бертой оставались одни. — Даже удивительно, что с ней еще ничего не случилось. Сколько я ее знаю, она всегда перла на рожон, но, опять говорю, уму непостижимо, как это ей все сходило с рук до сих пор.

Но однажды опасения Надалена подтвердились.

Это было во время сенокоса. Сперанца и Эмилия возвращались с работы. Как обычно, они шли друг за другом, босиком, с косами на плечах.

Под откосом дамбы, там, где к ней подходила проезжая дорога, стоял черный автомобиль.