Спираль
Шрифт:
Главный врач оставил машину довольно далеко от института, метров за сто до зоны, установленной милицией. Он понимал, что скоро машины запрудят улицу, и выбрал удачное для маневра место. На сей раз он приехал не на служебном автомобиле. Ему хотелось быть наедине с Коринтели.
Перед институтом толпился народ. Очередь пришедших попрощаться с академиком растянулась метров на пятьдесят. Почти каждый второй здоровался с Торадзе. Все с чуть заметными улыбками подавали ему руку и с таким удивлением косились на Рамаза, словно каждого подмывало спросить, что это еще за родственник известного
Рамаз решил незаметно ускользнуть от своего провожатого. Он уже жалел, что поехал на похороны вместе с ним. Его бесила самодовольная физиономия Торадзе, как никогда хотелось избавиться от его опеки, остаться наедине с самим собой.
Зураб Торадзе, увлекшись рукопожатиями, пе скоро понял, что Коринтели уже не следует за ним, и поспешно обернулся. Их разделяло шагов десять.
Движением руки Рамаз успокоил его.
Главный врач подмигнул ему и тут же поздоровался еще с одним знакомым.
Коринтели встал в очередь и терпеливо ждал той минуты, когда дойдет до знакомого вестибюля. Он удивлялся своему спокойствию, но чем ближе подходил к институту, тем отчетливее чувствовал, как гложет сердце густо облепивший его клубок ненасытных червей.
И вот он уже в проеме огромной двери.
Первое, что бросилось в глаза, — худое, восковое лицо академика. Гроб, стоявший на высоком, увитом цветами постаменте, позволял видеть высокий лоб ученого, его поредевшие, подернутые сединой и все-таки не по возрасту черные волосы и нос с небольшой горбинкой.
Рамаза обдало холодным потом, все внутри задрожало. Неуемные черви, казалось, проникли в глубь сердца. Не в силах сделать шаг, он застыл в неестественной позе витринного манекена. И только ощутив напор очереди, уловив недовольное ворчание, он пришел в себя, собрал все силы и с таким трудом потащил ноги по полу, что можно было подумать — обе его нижние конечности разбиты параличом.
Не успев еще как следует прийти в себя, он оказался прямо перед супругой академика. Убитая горем Ана походила на мумию — щеки ввалились, слезы иссякли от долгих рыданий. Оцепенело сидела она, бессмысленно глядя на подернутое чернотой восковое лицо мужа.
Рамаз не понял, что произошло с ним. Он прошел мимо Аны, содрогнувшись от отвращения. Мыслимо ли представить, что эта одряхлевшая женщина была когда-то любимой Давида Георгадзе? От стыда лицо молодого человека пошло пятнами.
Он не узнавал многих из родственников академика, а кого узнал, мимо тех прошел равнодушно. Затем отделился от толпы и остановился возле лестницы. Вокруг находились знакомые, друзья и коллеги. Он понимал, что здороваться не следует, но все-таки невольно кивнул нескольким некогда очень близким людям. Те даже смутились, не понимая, кто этот молодой человек и почему он присоединился к членам похоронной комиссии. Скоро Рамаз завертел головой, высматривая, не стоит ли где-нибудь сын Давида Георгадзе, прячущийся под париком. Особенно внимательно присматривался он к тем, кто был в темных очках. Ни один не походил на сына академика.
«Жив ли он?» — снова накинулись на измученное сердце бесчисленные черви.
Вокруг стояло множество друзей и знакомых. Но
Неожиданно откуда-то вынырнул профессор Нико Лоладзе. Месяцев десять назад, в Москве, во время симпозиума, он занял у академика триста рублей. Интересно, вернул он этот долг семье Георгадзе?
Он снова покосился на гроб. Рамазу уже не верилось, что этот черный, с лицом как из фарфора человек был академик Давид Георгадзе.
Вокруг с грустью вспоминали его имя. Никто не обнаруживал особой скорби, но все почтительно отзывались об усопшем, ни у кого не сорвалось с языка ни одного предосудительного слова.
У Рамаза даже поднялось настроение. Отведя взгляд от гроба, он снова принялся оглядывать всех вокруг в надежде отыскать сына академика. Никого похожего. Удрученный, он посмотрел на жену Георгадзе. И опять его смутило недавнее, такое неприятное и странное чувство. Наконец-то до него дошло, что отравляло душу. Это было естественное отвращение молодого человека к старухе, с которой он некогда делил постель и как безумный целовал ее грудь.
Классическую музыку сменяло грузинское хоровое пение, народную песнь — снова классическая музыка. А народ все шел и шел.
Без десяти пять прекратили доступ в вестибюль.
Рамаз обернулся туда, где столпилась похоронная комиссия. Он понимал, что сейчас появятся члены правительства, президент Академии наук и прочие должностные лица. И точно, первой на лестнице он заметил просвечивавшую сквозь редкие седые волосы лысину президента Академии. Именно этот человек являлся председателем комиссии по похоронам Давида Георгадзе. Затем он узнал среди приехавших на похороны московских профессоров — Сергея Орлова и Михаила Вайнштейна, остальные приезжие были незнакомы ему.
Все эти люди собрались на площадке у гроба. Президент Академии приблизился к микрофону, достал из кармана лист бумаги и махнул кому-то рукой.
Динамики моментально замолчали.
Президент откашлялся, не спеша начинать. Совершенно спокойный, он смотрел на гомонящую в вестибюле толпу и ждал, когда прекратятся движение и шепот. Наконец каждый отыскал себе место, откуда хорошо видны микрофон и стоящие на площадке люди, и в огромном помпезном вестибюле астрофизического института установилась тягостная тишина.
— Дорогие друзья! — хрипло начал президент. Недовольно покачав головой, он поднес к губам кулак, прокашлялся и повторил — Дорогие друзья!
Рамаз понял, что динамики вынесены и на улицу. Из огромных открытых окон уже не доносился гул стоящей на улице толпы.
Президент говорил медленно и четко. Его слова были такими же заурядными и трафаретными, как те, которые ныне покойный академик и сам произносил множество раз и множество раз слышал от других. Однако придраться было не к чему, он почти полностью перечислил научные заслуги Давида Георгадзе и отвел ему достойное место среди выдающихся сынов грузинского народа.