Спираль
Шрифт:
«Неужели все сбежали, неужели, кроме меня, никого не осталось?» В испуге и отчаянии Рамаз опустился на стул. Ему показалось, что стул странно качается. Опасаясь, как бы не упасть, он до боли в пальцах вцепился в сиденье. Окаменев и обратившись в слух, он не сводил глаз с транзистора, подсознательно чувствуя, что именно он излучает мощные, всепроникающие импульсы — сигналы бедствия. Нервы были натянуты и напряжены. Он чувствовал, что кровь струится по жилам в два раза быстрее обычного. Даже не струится, а как будто два мощных насоса посылают навстречу друг другу потоки горячей крови. Голос диктора, доносящийся издали, внезапно заглох совсем.
Рамазу показалось,
— Вчера, в десять часов вечера, — прорвался вдруг издалека неприятный голос диктора, — после тяжелой непродолжительной болезни скончался известный грузинский ученый, действительный член Академии наук СССР, почетный член многих иностранных академий, директор астрофизического института Академии наук Грузии…
Потеряв сознание, Рамаз соскользнул со стула и растянулся на полу.
Очнувшись, он не мог понять, как долго пролежал без сознания. Сел, потом кое-как поднялся на ноги, добрел до постели и навзничь свалился на нее. Бьющее в окно солнце отражалось в зеркале. Со двора и улицы доносились обычное урчание автомобильных моторов, скрежет тормозов и детский гомон. По радио передавали скрипичный концерт. Рамазу вдруг показалось, что музыка Мендельсона не льется из транзистора, а несет ее из необозримого пространства золотой поток лучей, протянувшихся от солнца до зеркала. «Не почудилось ли? — засомневался он. — Почему небо так почернело, а солнце не излучало тепло? Когда я терял сознание, мне, должно быть, привиделись чернота неба, гибель земли и солнца. Может быть, и по радио не передавали известие о смерти академика Георгадзе?»
Он кинулся к телефону, позвонил Зурабу Торадзе.
Главный врач тут же снял трубку. По испуганному срывающемуся голосу он понял, что его пациент уже знает о кончине Давида Георгадзе.
Врач прекрасно понимал, какое ужасное впечатление произведет на Коринтели смерть старика. Поэтому с первых слов постарался придать голосу бодрое звучание, чтобы хоть как-то облегчить тяжесть свалившегося несчастья и смягчить ее. Он давно подготовился к этой минуте. Откровенно говоря, убиваться было не из-за чего, он даже испытывал радость. В живом теле академика он уже не нуждался. Главное, чтобы Рамаз Коринтели не поддался депрессии. Посему нужно было поддержать его и нейтрализовать тяжелые эмоции.
— Вы уже слышали? — весело осведомился врач.
— Вам еще и смешно? — гневно процедил сквозь зубы Рамаз.
— Подумайте, о чем нам горевать? — не сдавался Торадзе. — Вам, правда, доведется пережить несколько неприятных дней, но зато вы раз и навсегда успокоитесь: где-то в больнице больше не прозябает тело, некогда бывшее вашим.
— Я лишний раз убедился, что у врачей нет сердца.
— Хорошо, пусть так, не спорю. Один совет — не принимайте близко к сердцу известие о кончине академика. И не читайте газет. Если почувствуете себя неважно или вами овладеет какое-нибудь неприятное чувство, тут же дайте мне знать, а сейчас я, как всегда, должен провести утреннюю пятиминутку. Часа через два заеду навестить вас.
— Не нужно. Прошу вас, оставьте меня в покое на эти дни. Если понадобится, я сам позвоню. Когда похороны?
— Через четыре дня, в четверг.
— Счастливо оставаться!
Рамаз положил трубку и рухнул на постель.
Наступил четверг.
Рамаз вздохнул с некоторым облегчением. Он понимал, что сегодня все кончится.
Четыре дня он пластом пролежал в постели, четыре дня не смыкал глаз. Четыре дня нервы были натянуты и гудели, словно телеграфные провода, передающие сразу тысячи
В «Вечернем Тбилиси» должно быть и извещение семьи.
«Вместе с женой, видимо, и сын извещает о кончине Давида Георгадзе», — подумал он, и у него заныло сердце.
«Если он жив, может быть, тайком приедет в Тбилиси и проводит отца в последний путь».
«Может быть, спрячется под париком. Я все равно его узнаю, обязательно узнаю, только бы приехал… Но кто знает, может быть, скрывается где-то в России и не слышал о смерти отца…»
Желание увидеть газеты со страшной силой охватило его. Он вскочил, отпер дверь квартиры, вынул связку ключей и спустился на первый этаж.
В почтовом ящике едва помещались газеты за четыре дня. Он тут же нашел нужный номер «Коммунисти», но разворачивать не стал, укротил любопытство, неторопливо поднялся к себе, запер дверь квартиры на ключ, сел, отдышался и только потом развернул газету. С третьей страницы из середины обведенного черной рамкой некролога в упор смотрел на него Давид Георгадзе. Сердце сжалось, он быстро сложил газеты и зажмурился.
«Умер!» — изо всей силы закричал он в душе, словно в глубине ее еще теплились какие-то сомнения. Словно до сей поры он метался между кошмаром и реальностью. Портрет выправил фокус и конкретно зафиксировал смерть Давида Георгадзе.
Ему уже не хотелось ни видеть некролог, ни думать о собственной смерти, но неведомая сила толкала его, и он снова развернул газету.
Снова Георгадзе в упор уставился на него. Он с трудом подавил смятение, даже несколько успокоился. Узнал в портрете свою двухлетней давности фотографию, сделанную перед поездкой за границу.
«Почему именно ее поместили?! — обиделся Рамаз. — На этой фотографии Давид Георгадзе меньше всего похож на самого себя».
Постепенно его внимание перешло на текст. Сначала он пробежал глазами фамилии, жирным шрифтом набранные под некрологом. Он не скрывал удовольствия, что наряду с членами правительства некролог подписали все известные ученые, даже заклятый враг академика профессор Михаил Гиорхелидзе.
Самое меньшее трижды прошлись его глаза по фамилиям. Затем он прочитал текст. И здесь не к чему было придраться, ни один этап большой и интересной жизни ученого не был забыт.
Рамаз откинулся на спинку стула, запрокинул голову и закрыл глаза. По-прежнему держа в руке развернутую газету, он задумался. Думы были бессмысленны, бессмысленны и отрывисты. Он никак не мог ухватиться за какую-то одну цельную мысль. А мысли неслись со всех сторон, но, словно ударяясь о лоб Коринтели, рассыпались искрами и бесследно исчезали.
Рамаз швырнул газету на кровать и засмеялся. Поначалу смех его был негромок, но постепенно набрал силу и, наконец, превратился в истерический хохот. Он уже не мог держаться на стуле — тело ходило ходуном, — вскочил на ноги и заметался по комнате. То громко хохотал, запрокинув голову, будто его смешил потолок, то сгибался пополам, надрываясь от хохота и кашля.
Странные тяжелые звуки прорывались в хохоте, становясь все громче — хохот перерастал в рыдания. Рамаз и хохотал, и плакал. Стремглав подлетел к кровати. Схватил газету, разодрал в клочья, рухнул на постель и уткнулся лицом в подушку. Он боролся со слезами, как борются с живым существом, стремясь схватить врага за горло, придушить, заткнуть подушкой.