Спортивный журналист
Шрифт:
Пожалуй, я мог бы сказать, что смерть Уолтера подействовала на меня так, как и положено воздействовать смерти, – напомнила мне о моей ответственности за судьбы мира в целом. Но, правда, произошла она в то время, когда я о мире особо не думал, да мне и сейчас непросто приспособиться к нему, и я совершенно не уверен, что могу тут что-то изменить.
Рассказ Уолтера о дочери, рожденной вне брака и выросшей во Флориде, оказался просто-напросто милой шуткой. Думаю, Уолтер знал, что я не рискну махнуть на его просьбу рукой, и был прав. Я полетел в Сарасоту, занялся там своего рода сыском – позвонил, среди прочего, в кошоктонский отдел регистрации рождений, позвонил Джойс Эллен и даже нанял детектива, услуги которого обошлись мне недешево, однако и тот никого и ничего не нашел. И я решил, что, отправляя меня искать ветра в поле, Уолтер предпринял последнюю попытку уклониться от полного саморазоблачения. То был отвлекающий маневр – и вполне литературный.
Поездка во Флориду подействовала на меня живительно, я задержался здесь на несколько месяцев – сейчас сентябрь, – но вряд ли останусь навсегда. Когда спускаешься на самое донышко страны, у тебя возникает приятное чувство тропической уверенности в том, что с тобой здесь непременно что-нибудь произойдет. Флорида полна скромных надежд. Как я обнаружил, люди приезжают сюда, чтобы бежать от сложностей жизни, но вовсе не ищут ее окончания, практически все, кого я здесь встречаю, свежи, подтянуты, и мне это по душе. Вопреки тому, что я слышал прежде, облапошить, как выражалась моя мать, во Флориде никто никого не пытается. Здесь много приезжих из Мичигана, синие номера их легковушек и пикапов часто попадаются мне на глаза. Конечно, на Нью-Джерси Флорида не похожа, однако она отнюдь не плоха.
Время с последнего апреля шло быстро, на манер почти техниколорно-телескопический, – гораздо быстрее, чем я привык. Возможно, это, а вовсе не теплый климат и составляет главное достоинство Флориды: время здесь несется стремительно, но ты этого не замечаешь. Совсем не то что в Готэме, где ощущаешь каждую проживаемую секунду, но и только, все остальное проходит мимо.
Я снял деньги с банковского счета, арендовал спортивный «датсун» цвета морской волны, а мою машину и дом предоставил заботам Бособоло. Что позволило ему – как он сообщил мне письмом – выписать из Габона жену и зажить в Америке настоящей семейной жизнью. Участь пухленькой белой девушки мне неизвестна. Возможно, он дал ей от ворот поворот, возможно, не дал. Неизвестно мне и что думают об этой перемене в их жизни мои соседи – какие мысли посещают их, когда они видят, как Бособоло выходит в мой заросший таволгой и болиголовом двор, как он раскидывает в стороны длинные руки и зевает, будто владетельный лорд.
Я снял и обставил квартиру в кооперативном доме «только для взрослых», расположенном в приятном береговом поселке под названием Лонгбот-Ки, взял в журнале отпуск на неопределенный срок и вел в эти три месяца жизнь симпатично разнообразную. Ночами кто-то из жильцов нашего дома часто включает какой-нибудь биг-бенд или регги, мужчины и женщины собираются вокруг бассейна, смешивают коктейли, танцуют и болтают. Здесь, естественно, множество девушек в купальниках и сарафанах, время от времени одна из них соглашается провести со мной ночь, а наутро возвращается к тому, что интересовало ее прежде, – к работе, к другому мужчине, к разъездам. В доме живут несколько милых гомосексуалистов и, в преизбытке, отставники военного флота – по преимуществу уроженцы Среднего Запада, некоторые моих лет; у них масса свободного времени и энергии, однако занять себя им, как правило, нечем. Каждому есть что порассказать о Вьетнаме и Корее, из их рассказов можно было бы составить приличную книжку. Один-двое, узнав, что я зарабатываю на жизнь писательством, попросили меня описать их жизни. Если все это начинает прискучивать мне или надоедать, я ухожу к воде, которая плещется прямо за подпорной стенкой нашего дома, и какое-то время брожу в предвечернем свете, пока небо еще остается по-настоящему высоким и светлым, и смотрю, как темнеет горизонт, за которым кроется Куба, как взлетает, направляясь неведомо куда, последний за день туристический самолет. Мне нравится плоское плетение Залива, ощущение, что под этой водой укрыт беспокойный ландшафт, а нам досталась от него лишь печальная, меланхоличная земля, прерии, которые могут быть одинокими, но на приятный пошиб; иногда я даже доезжаю до моста Саншайн-Скайуэй, где думаю об Иде Симмс, о ночи, когда мы говорили о ней с Уолтером, о том, как много она для него значила. Помню, я еще погадал тогда, не пришла ли она в себя здесь, или на Сейшельских островах, или еще в каком-то похожем месте, не вернулась ли к родным. Скорее всего, нет.
Я понимаю, все это рассказано мной потому, что в тот трехмесячной давности четверг я проснулся с еще не осознанным будоражащим ощущением: вскоре очень многому предстоит измениться, определиться, прийти к завершению, и у меня появится о чем рассказать, и это будет важным и даже интересным. Теперь же я снова
Иногда я объезжаю в моем «датсуне» парки «Грейпфрутовой лиги», сейчас довольно тихие. «Тигры» набрали наконец магическое число побед, и мне кажется, что остановить их уже невозможно. Спортивный комплекс пропитан странным, тревожным весельем. В осенних играх учебной лиги замечено несколько новых, подающих надежды спортсменов; латиноамериканцы и игроки постарше, некоторых я знаю уже не один год, понемногу сходят со сцены. Они еще на подхвате, но теперь уже сами по себе и каждый надеется, что удача улыбнется ему и он сможет научить какого-нибудь паренька толково бить по мячу, избавит его от дурной психологической установки; что произведет на кого-то – хотя бы на один из сельских клубов Айовы – впечатление хорошего тренера либо умельца отыскивать таланты и станет и дальше тянуть лямку существования, которое для себя выбрал. Жизнь здесь трудна, игра ведется наобум, и это еще в лучшем случае, и каждый надеется на победу. Об этом маленьком мирке можно написать действительно хорошую, трогательную статью. Ко мне как-то раз подошел старый кетчер, рассказал, что у него диабет, он скоро ослепнет и думает, что его история может быть полезной для молодых читателей. Однако статью о нем я никогда не напишу, как не смог написать ничего стоящего о Хербе Уолджере, признав, что потерпел с ним поражение. Есть люди, которые проживают жизнь ни с чем не сопоставимую, просто жизнь, и все, – точно так же, как существуют вопросы, ответить на которые нечего. Нет таких слов. Историю кетчера и мои мысли по ее поводу я передал Кэтрин Флаэрти – на случай, если нынешние ее планы окажутся неосуществимыми.
Теперь я многое воспринимаю иначе – как это могло бы случиться под конец хорошего рассказа с его героем. У меня появились новые слова для описания того, что я вижу и предвкушаю, даже новые мысли и мнения, более зрелые, более, как мне кажется, значительные. Если б я мог написать рассказ, то написал бы. Только я не верю, что мне это удастся, и даже пробовать не собираюсь, и совершенно не беспокоюсь по сему поводу. Мне достаточно просто прогуливаться по парку на манер достойного мичиганца, подставлять солнышку лицо и слышать, как где-то неподалеку свистит и ударяется о кожаную перчатку мяч. Чем не жизнь для спортивного журналиста? Мечта, а не жизнь. Иногда я даже ощущаю себя как тот человек, о котором рассказал мне Уэйд, – тот, вся жизнь которого исчезла под оползнем.
Нельзя, впрочем, сказать, что и от моей прежней жизни ничего не осталось. Приехав сюда, я не без удивления сообразил, что у меня появилась возможность пообщаться с моими родственниками, самыми настоящими, с двоюродной родней отца, они когда-то написали мне в Готэм, отыскав через Ирва Орнстайна (приемного сына мамы), что мой двоюродный дедушка Юлис скончался в Калифорнии и, если я когда-нибудь попаду во Флориду, они будут рады меня видеть. Конечно, я их не знал, сомневаюсь даже, что имена их когда-нибудь слышал. Но теперь я доволен, что у меня есть родственники, потому как эти люди – истинная соль земли, и доволен, что они написали мне тогда и я смог познакомиться с ними.
Бастер Баскомб – бывший железнодорожник, тормозной кондуктор, у него больное сердце, способное оборвать его жизнь в любой час дня и ночи. Его жена Эмприс – маленькая, хитрющая консерваторша, она читает книги наподобие «Мастеров обмана», [64] твердо верит в то, что мы снова должны обзавестись золотым стандартом, перестать платить налоги, отказаться от Ялтинских соглашений и уйти из ООН; она выкуривает около сотни пачек «Кэмел» в минуту и между делом поторговывает недвижимостью (подобных людей принято считать плохими, однако Эмприс ничуть не плоха). И она, и муж – бывшие алкоголики, и оба все еще ухитряются сохранять веру в большую часть принципов, которые исповедую я. Их дом – просторное, оштукатуренное и выкрашенное в желтую краску бунгало – стоит под Нокомисом, на Тамайами-Трейл, я самое малое четыре раза приезжал туда, чтобы пообедать с ними и их взрослыми детьми – Эдди, Клэр, Бутом и (к моему удивлению) Ральфом.
64
Книга директора ФБР Джона Эдгара Гувера об истории коммунизма в Америке (1958).
На мой взгляд, флоридские Баскомбы – это прекрасная современная семья, верящая, что в мире еще осталось нечто важное, а жизнь дала им больше того, на что они рассчитывали (или чего заслужили), включая сюда и нынешнее отсутствие работы у молодого Эдди. И я горжусь тем, что стал новым членом этой семьи.
Бастер – крупный общительный мужчина со светлой кожей и влажными глазами, консультирующийся по поводу своего сердца у хироманта и с наслаждением вовлекающий незнакомцев вроде меня в доверительные разговоры.