Спортивный журналист
Шрифт:
По дороге к моей кабинке я останавливаюсь и заглядываю в заполненный людьми зал. Там стоит длинный, покрытый пластиком столом, по которому разбросаны желтые пакеты из-под гамбургеров, пепельницы, бумажные кофейные чашки, толстые, прошитые проволочными спиральками зеленые блокноты, стоит также компьютер, на зеленый экран которого выведен список имен. К стене прислонена белая маркерная доска. Весь наш футбольный штат и несколько молодых стажеров неотрывно вглядываются сквозь наслоения табачного дыма в запись футбольного матча, который разыгрывается на широком поле с искусственным покрытием. На этом толковище наши эксперты решают, каких сорок игроков студенческих команд и в каком порядке выберут профессионалы. Этот отбор – второе по важности событие года, после финала «Мировой серии». Только еще начав работать здесь, я сиживал на таких заседаниях, жуя незажженную сигару и выкрикивая имена моих любимцев, как делают сейчас эти люди (среди которых
Множество раз я видел, как по здешним помещениям прохаживаются писатели, знаменитые романисты, эссеисты и даже поэты, получившие от редакции то или иное хорошо оплачиваемое задание. Видел в их глазах тревогу, пронырливое одиночество, видел, как они усаживаются за стол в отведенной им дальней кабинке, как укладывают на него ноги и сразу же начинают трепаться громкими, шутливыми, грубовато-добродушными голосами, приглашая всех желающих к разговору, стараясь показать, что они такие же члены редколлегии, как и все вокруг, держать марку, вести себя молодцом, выказывая готовность дать совет или поделиться своим мнением по любому вопросу, о каком зайдет речь. Иными словами, проявить себя с лучшей стороны.
И кто бы осудил их за это? Писателям – любым писателям – необходимо ощущение принадлежности к чему-то большему, чем они. Но, увы, у каждого настоящего писателя клуб, к которому он принадлежит, состоит только из одного человека.
Сейчас участники «Прогноза» спорят об относительных достоинствах здоровенного поляка из штата Айова, храброго и быстроногого, – и злобного обличья негра, крайнего правого защитника из маленького баптистского колледжа Джорджии, стремительного, точно тигр, и великолепно одаренного от природы. Зажатые в пальцах большие сигары мелькают в воздухе. Разложенные по столу заметки летят на пол. Все взгляды прикованы к экрану, на котором черный парень по прозвищу Тайрон Убийца – в сине-оранжевой футболке с номером 19 – наносит тщедушному белому удар, после которого любому из нас оставалось бы уповать только на аппарат искусственного дыхания. Однако оба всего лишь подпрыгивают, как игрушечные, на месте, после чего трусцой разбегаются, а Тайрон успевает еще прихлопнуть белого паренька по заду.
– Сукин сын, в этом матче он себя здорово показал, – восклицает молодой человек, по-моему, он из Уильямс-колледжа. – На поле мерзавца выпустили позже других, на игру он толком настроиться не успел и все равно врезался в противников, что твой товарняк.
Заведующий редакцией Эдди Фридер – в зубах сигарета, на голове бейсболка команды «Куд сокс» – приподнимает брови, кивает и углубляется в какие-то расчеты. Он здесь главный, хотя по виду его этого никак не скажешь. Молодые люди затевают спор, но всем уже ясно, что спорить не о чем. У двоих журналистов вызывает сомнения дружеский шлепок по попе. Они полагают, что профи могут счесть его проявлением непристойного стремления к первенству, остальные же видят в нем свидетельство добродушия Убийцы. В конце концов все соглашаются, похоже, что «во втором туре он получит восьмой номер, но не выше».
– А что думаешь ты, Фрэнк? – спрашивает Эдди, все же заметивший меня, как ни старался я не высовываться из-за двери.
Все поворачиваются ко мне – улыбающемуся, худощавому, чуть покрасневшему мужчине в клетчатой рубашке и летних брюках. Двое молодых ребят опускают на стол карандаши и вытаращивают глаза. Я не футбольный прогнозист; собственно, Эдди знает, я и футбол-то не люблю, но знает и то, что мне, скорее всего, придется отредактировать большую часть из понаписанного теми, кто здесь сейчас присутствует, добавив пару фраз о том, что Убийца всю жизнь боится унаследовать фатальный алкоголизм своего отца (способный подрезать крылышки его стремлению к первенству).
– Я слышал много хорошего о том гавайском пареньке из Арканзасского сельскохозяйственного, – отвечаю я. – Бегает как зверь и подраться не дурак.
«Уже проехали!» – сообщают сразу четверо.
– Денвер грозится выпустить его против Майами. Этот парень не даст промашки, – официальным тоном произносит Эдди Фридер и утыкается носом в свои заметки.
– Он наш следующий миллионер, этот Майк, – заявляет кто-то.
– Вы эксперты, – говорю я. – А я за что купил в Алтуне, за то и продаю.
Я машу Эдди рукой и направляюсь по проходу между кабинками к моей собственной.
Мой стол. Моя пишущая машинка. Моя видеоконсоль. Моя картотека. На перегородке плечики с моей запасной рубашкой. Мой подключенный к трем линиям телефон. Мой узенький вид в окно на сумрак большого города. Мои фотографии: улыбающиеся Пол и Клари под зонтом – ждут у станции метро, когда утихнет дождь. Экс и Клари в футболках с надписью «Шесть флагов», – позируют на парадных ступенях нашего дома за шесть месяцев до развода (вид у Экс счастливый, ее настроение прогрессирует). Ральф верхом на подаренном ему в день рождения пони, скучающий. К перегородке прилеплена вырезанная из глянцевого журнала фотография Херба Уолджера в детройтском шлеме, а рядом другая – на ней одетый в костюм Херб сидит в инвалидной коляске на заднем дворе своего дома в Уоллед-Лейке. На этой второй он улыбается, очки протерты дочиста, волосы причесаны – красавец. На первой он просто спортсмен как спортсмен.
План атаки у меня такой: записывать в большой блокнот все, что придет мне в голову, – сентенции, просто фразы, идеи, дополнения к ним, детали. Когда я писал всерьез, я, бывало, часами просиживал над одним предложением – обычно еще не записанным и обычно же не представляя, что я хочу им сказать. (Что и определяло меня целиком и полностью.) Зато начав писать о спорте, я обнаружил: совершенно неважно, как выглядит фраза и даже есть ли в ней какой-либо смысл, поскольку перед тем, как она уйдет в печать, кто-нибудь – та же Ронда Матузак – все равно переделает ее по своему вкусу. И я обзавелся привычкой записывать все, что придет в голову, и в скором времени выяснилось, что истинная суть всего на свете просто-напросто поджидает меня на самой обочине взбудораженной мысли, а потому я могу писать, практически не редактируя написанного. Если я когда-нибудь попробую сочинить еще один рассказ, то непременно использую эту технику – как если бы писал об американском хоккеисте, спившемся, опустившемся на самое дно, излечившемся в Обществе анонимных алкоголиков, забросившем сорок шайб за один сезон и выигравшем в ранге капитана и души «Квебекских северян» кубок Стэнли.
Что касается Херба Уолджера, я записываю: «Возможности ограничены».
После чего начинаю вспоминать, как я впервые приехал в Нью-Йорк. В 1967-м. Осенью. Всю ночь мы с Минди Левинсон ехали из Анн-Арбора на машине студенческого братства – я надумал подать документы на юридический факультет Нью-Йоркского университета. (Был у меня такой короткий период после демобилизации из морской пехоты, когда мне пуще всего на свете хотелось стать юристом и работать в ФБР.) Мы остановились – как муж и жена – в стареньком отеле «Альберт Пик» на Лексингтон-авеню, съездили на метро в Гринвич-Виллидж, купили, чтобы легче было выдавать себя за законных супругов, латунные обручальные кольца, а остальное время провели в постели, смыкаясь и размыкаясь, обсуждая наши планы и просматривая по телевизору спортивные передачи. С утра пораньше я поймал такси, поехал на Вашингтон-сквер и прошел собеседование – дружески поболтал с умственного вида парнем, как я теперь понимаю, студентом-старшекурсником, но тогда он произвел на меня впечатление знатока конституции, молодого, эксцентричного и гениального. Ответов я ни на один из его вопросов не знал, да, собственно, и не думал никогда о чем-либо похожем на эти вопросы. В тот же день мы с Минди выписались из отеля, проехали по мосту Джорджа Вашингтона, выбрались на платную магистраль и покатили обратно в Анн-Арбор, и всю дорогу я тешился мыслью, что проделал более чем сносную работу, готовясь к важным вопросам, да только никто мне их не задал, а также о том, что закончу я главным редактором юридического вестника.
Разумеется, меня даже не допустили к вступительным экзаменам – ни в Нью-Йоркском университете, ни во всех остальных, которые я уведомил о моем желании поучиться на юридическом. Я и поныне, проходя по Вашингтон-сквер, непременно вспоминаю то время и чувствую сожаления и тоску, слабенькие, впрочем. И думаю обычно о том, что могло бы со мной случиться. Насколько иной была бы моя жизнь? Полагаю – с учетом копошливой, непредсказуемой природы нашего мира, – все сложилось бы в точности как и сложилось, плюс-минус две или три мелочи: развод; дети; изменения в карьере. Жизнь в городке наподобие Хаддама. И в этом есть нечто утешительное, но также и – что уж душой-то кривить – жутковатое.