Средь бала лжи
Шрифт:
Таша пристально вглядывается в его лицо, укрытое тьмой капюшона. Эта тьма надёжно прятала верхнюю часть, — но Таше и так видно и отсутствие шрамов на его щеке, и то, что черты его куда тоньше, чем у фальшивого тела, в котором Палач являлся ей летом. Чувственные губы и благородную линию подбородка, тяжёлого и вместе с тем изящного, она и вовсе могла бы назвать красивыми… не знай она, кому они принадлежат. В них чудилось что-то смутно знакомое, но трудно было судить, не видя лица целиком.
Интересно, это его истинный облик — или просто ещё одна маска?..
— А волшебник? —
— Его до самого выхода занимали важные и, конечно же, добрые дела. Когда он выскочил из дома, времени у него оставалось впритык, однако он не смог пройти мимо старушки, плачущей посреди улицы рядом с неподъёмной корзинкой. В итоге волшебник не только снял заклятие, но и помог бедняжке донести корзину до дома. И когда на его глазах телега с бочками начала трещать по швам, угрожая раскатить свой груз по всей улице, он удержал её от крушения и успешно починил. И когда он услышал причитания лавочника, то снова задержался, чтобы снять проклятие с товара и спасти лавочку от разорения. Да только всё это заняло у него слишком много времени, и на свидание волшебник безнадёжно опоздал, а его капризная возлюбленная удалилась за минуту до того, как наш взмыленный добряк вбежал на площадь. Впоследствии волшебник так и не женился, ибо не мог забыть девушку, которую любил и так глупо потерял… к сожалению, к моменту расставания он ещё не успел понять, что его зазноба его недостойна, а призрак несбывшихся надежд способен терзать нас бесконечно.
— И какова же мораль этой истории?
— А морали нет, девочка моя. Это правда жизни. Ты либо идёшь по головам и живёшь долго и счастливо, либо пытаешься всем помочь и никого не обидеть, но теряешь всякое право на личное благополучие. И я рад, что существует религия, которая обещает хорошим людям хорошую жизнь хотя бы после смерти: иначе очень для многих быть хорошим человеком не было бы никакого резона.
— Это извращённая правда жизни. Моя правда совсем другая.
— У каждого своя правда. И ты не вправе осуждать другого за то, что его правда отличается от твоей. — Он встаёт, и Таша поднимается следом: он и так выше неё, но она не могла позволить ему быть настолько выше. — Для меня мрак — то, что я есть. Разве я был злым? Разве во мне жило больше тьмы, чем в тех, кто стал моими братьями и сёстрами? Но мне сказали быть тьмой, и я стал ей, и это сделалось моей правдой.
— Ты призываешь не осуждать зло?
— Разве является злом нож, яд или пропасть? Быть злым значит делать сознательный выбор в пользу зла. Зло есть рука, сжимающая нож. Рука, подливающая яд в чашу. Рука, толкающая человека в пропасть. Но мне выбора не оставили.
— У тебя был выбор. Когда вас свергли. Когда ты перестал быть Палачом.
Он смеётся, негромко и коротко; в этом смешке ей слышится ответ, который он никогда не выскажет ей, всё равно неспособной понять.
— Ты жила светлой девочкой всего шестнадцать лет, но боишься шагнуть на тёмную тропинку, чтобы не потерять себя. Я жил тьмой века, и терять себя не хочется никому.
— Между тьмой и светом огромная разница.
— Две стороны одной медали. Тьма не всегда зло, равно как и свет не всегда добро. Огонь и солнце даруют жизнь, но они же могут сжечь тебя дотла.
И она ощущает то же, что уже чувствовала летом: как его слова проникают в душу и разум, ищут лазейки сомнений, вкрадчиво нашептывают, что его кривая, извращённая правда имеет право на существование…
В их духовном поединке на Равнине она победила лишь слепой верой в свет, родившейся из тьмы глубочайшего отчаяния. Стоит задуматься о том, во что она верит — и она поймёт, что слишком многое в этом мире неоднозначно и спорно, и ей останется лишь отринуть все колебания и следовать собственным догмам. Его же вера была подкреплена логикой, жёсткой, как броня. Ни одного уязвимого места. Её нельзя было пробить — лишь смять целиком, вместе со всем, что за ней скрывалось; но сейчас они не на Равнине, и таких сил в ней нет…
— Смотрю, испортил тебе настроение. Прости. — Он улыбается: пугающе человечно, с ноткой печального тепла, которое ей так странно видеть на его лице. — Твои беседы со мной вечно оканчиваются не тем, чем хотелось бы.
— Хоть это идёт не по твоему плану.
— И поэтому с тобой так интересно.
Он отводит руку в сторону и разжимает ладонь, — озеро с тихим плеском принимает в себя падающую гальку; и этой же ладонью успевает перехватить её руку, когда она одним прыжком сокращает разделявшее их расстояние и тянется к его капюшону.
— Тебе так важно это знать? — бесстрастно спрашивает он, когда его пальцы окольцовывают её запястья. Она пытается вырваться — тщетно; и в итоге просто застывает, почти прижавшись к нему, вскинув голову с достоинством и вызовом.
— Никогда не слышал, что врага нужно знать в лицо?
Он снова смеётся, не улыбаясь. Тихим, с капелькой горечи смехом, который ей тоже невероятно странно слышать из его уст. На таком расстоянии, когда её сжатая в кулак ладонь почти касается его щеки, она должна была бы разглядеть хоть что-то — но вместо его глаз, носа, лба видит один лишь непроницаемый мрак; наверное, условность сна, предусмотренная его творцом.
— Я не враг тебе. Ты поймёшь это… однажды.
Когда его большой палец скользит по тыльной стороне её ладони — лаской столь лёгкой и короткой, что её можно принять за случайное движение, — её глаза ширятся в изумлении.
— Ты увидишь моё лицо. Ты узнаешь, кто я. В своё время. Обещаю. — Она не может видеть его глаз, но знает, что он смотрит на неё пристальнее, чем когда-либо. — А теперь тебе пора просыпаться, не то пропустишь нечто интересное.
Память услужливо выдаёт последние воспоминания.
— Просыпаться… Но я ведь…
Но небо, озеро и зелёные холмы уже растворяются в тёмной мгле, а потом…
А потом Таша поняла, что смотрит в темноту, чуть рассеянную лунными лучами, лёжа в знакомой кровати с балдахином.
Она в своей комнате. В штанах и рубашке, зато босая. И уже ночь… и вроде бы все воспоминания на месте. Или она просто не понимает, чего лишилась? Но нет, она ведь помнит и о «процедуре», и о пытке, которой её подвергли, и…