Старлинг Хаус

Харроу Аликс Е.

А значит, есть ровно один человек, который может стоять по ту сторону ворот.

Последний Старлинг живет совершенно один, это Бу Рэдли, который был проклят сначала своим вычурным именем (Алистер или Альфред, никто так и не смог определиться), во-вторых, его стрижкой (неухоженной настолько, что чтобы намекнуть на неудачную политику, когда его видели в последний раз), и в-третьих, темными слухами о том, что его родители умерли при необычных обстоятельствах и странно молодыми¹³.

Но наследник Старлинг Хауса не похож на богатого затворника

или убийцу; он похож на недокормленную ворону, одетую в пуговицу, плечи сгорблены и не сходятся по швам. Его лицо жесткие углы и угрюмые кости, разделенные клювом носа, а его волосы — это рваные крылья, на дюйм не дотягивающие до кефали. Его глаза впиваются когтями в мои.

Я осознаю, что смотрю на него, пригнувшись, как опоссум, застигнутый за набегом на мусорные баки мотеля. Я не делала ничего противозаконного, но у меня нет фантастического объяснения, почему я стою в конце его подъездной дорожки после наступления сумерек, а вероятность того, что он действительно убийца, — пятьдесят на пятьдесят. на самом деле убийца, поэтому я делаю то, что делала мама всякий раз, когда попадала в затруднительное положение. в затруднительное положение, а это было каждый день: я улыбаюсь.

— О, я вас там не заметила! — Я прижимаюсь к груди и заливаюсь девичьим смехом. — Я просто проходила мимо и решила поближе посмотреть на эти ворота. Они такие причудливые. В любом случае, я не хотела вас беспокоить, так что я пойду своей дорогой.

Наследник Старлинг Хаус не улыбается в ответ. Он не выглядит так, будто никогда ничему не улыбался и никогда не улыбнется, как будто его высекли из жестокого камня, а не родили обычным способом. Его взгляд переводятся на мою левую руку, где кровь просочилась сквозь рукав ватника и капает с кончиков пальцев.

— Вот дерьмо.

Я делаю безуспешную попытку засунуть руку в карман, но это больно.

— Я имею в виду, ничего страшного. Я споткнулась раннее, понимаете, и…

Он двигается так быстро, что я едва успеваю вздохнуть. Его рука просовывается сквозь ворота и ловит мою, и я знаю, что должна вырвать ее. Когда ты взрослеешь самостоятельно с пятнадцати лет, ты учишься не позволять незнакомым мужчинам хвататься за любую часть тебя, но между нами огромный висячий замок, его кожа такая теплая, а моя такая чертовски холодная. Он поворачивает мою руку ладонью вверх, и я слышу негромкое дыхание.

Я поднимаю одно плечо.

— Все в порядке. — Это не нормально: моя рука — липкая масса красного цвета, плоть зияет так, что я думаю, что суперклея и перекиси может оказаться недостаточно. — Мой брат меня подлечит. Он, кстати, ждет меня, так что мне действительно пора идти.

Он не отпускает. Я не отстраняюсь. Его большой палец проводит над неровной линией пореза, не совсем касаясь ее, и я резко осознаю, что его пальцы дрожат, сжимая мои. Может, он из тех. людей, которые падают в обморок при виде крови, или, может, эксцентричные затворники не привыкли к тому, что молодые женщины заливают кровью все их парадные ворота.

— Ничего страшного. — Обычно я не люблю искренность, за исключением Джаспера, но к нему я чувствую

определенную симпатию. Или это симметрия: он примерно моего возраста, плохо одет и дрожит, его ненавидит половина города. — Я действительно в порядке.

Он поднимает глаза, и, встретившись с ним взглядом, я с внезапной и ужасной ясностью понимаю, что ошибалась. Его руки дрожат не от нервов или холода: они дрожат от ярости.

Его кожа бескровна, туго натянута на мрачные кости лица, а губы содраны с зубов в зверином оскале. Его глаза — беззвездная чернота пещер.

Я отшатываюсь назад, как будто меня толкнули, улыбка сходит на нет, а моя рука нащупывает в кармане ключ от мотеля. Может, он и выше, но я готовла поспорить на деньги, что дерусь грязнее.

Но он не открывает ворота. Он наклоняется ближе, прижимается лбом к железу, пальцы обхватывают прутья. Моя кровь блестит на его костяшках.

— Беги, — ворчит он.

Я бегу.

Сильно и быстро, прижимая левую руку к груди, которая все еще пульсирует, но уже не такая холодная, как раньше.

Наследник Старлинг Хаус смотрит, как она убегает от него, и не жалеет об этом. Он не жалеет ни о том, как она вырвала свою руку из его, ни о том, как сверкнули ее глаза, прежде чем она побежала, жесткие и безжизненные, как отбитые ногти. Особенно он не жалеет о внезапном исчезновении этой яркой, дерзкой улыбки, которая никогда не была настоящей.

Он борется с кратким, нелепым желанием крикнуть ей вслед — подождать, мол, а может, и вернуться, — но потом напоминает себе, что вовсе не хочет, чтобы она возвращалась. Он хочет, чтобы она бежала и продолжала бежать, так быстро и далеко, как только сможет. Он хочет, чтобы она собрала вещи, купила билет на Грейхаунд¹⁴ в Waffle House¹⁵ и уехала из Идена, ни разу не оглянувшись.

Разумеется, она этого не сделает. Она нужна Дому, а Дом упрям. Ее кровь уже исчезла с ворот, словно невидимый язык слизал ее.

Он не знает, зачем она ему нужна: веснушчатое пугало с кривыми зубами и дырками на коленях джинсов, совершенно непримечательная, если не считать стали в ее глазах. И, возможно, того, как она противостояла ему. Он — призрак, слух, история, рассказанная шепотом после того, как дети легли спать, а ей было холодно и больно, она была совсем одна в наступающей темноте — и все же она не убежала от него, пока он не велел ей это сделать. В Доме всегда любили храбрецов.

Но Артур Старлинг поклялся на могилах своих родителей, что станет последним Смотрителем Старлинг Хауса. Он много кто — трус, глупец, ужасный неудачник, но он не из тех, кто нарушает свое слово. Никто больше не будет спать каждую ночь, прислушиваясь к скрежету когтей и дыханию. Никто другой не будет всю жизнь вести невидимую войну, вознаграждаясь либо тишиной победы, либо слишком высокой ценой поражения. Никто больше не будет носить меч Старлингов после него.

И уж точно не тощая девчонка с жесткими глазами и улыбкой лжеца.