Старлинг Хаус

Харроу Аликс Е.

Артур отрывает лоб от ворота и отворачивается, его плечи сгорблены так, что мать сузила бы глаза, если бы у нее еще были глаза для этого.

Прогулка до дома занимает больше времени, чем следовало бы, дорога крутится и сворачивает больше, чем нужно, земля становится все более грубой, а ночь — все более темной. Когда он переступает порог дома, ноги уже болят.

Он останавливается, чтобы опереться рукой о дверной

косяк. Ее кровь трескается и отслаивается от его кожи.

— Оставь ее, — мягко говорит он. Они уже много лет не обращались друг к другу вежливо, но по какой-то причине он вынужден добавить одно единственное, жесткое «Пожалуйста».

Скрипят половицы. В каком-то дальнем коридоре хлопает дверь.

Артур пробирается наверх и ложится в постель полностью одетым, но все еще дрожащим, наполовину ожидая, что труба начнет злобно течь над подушкой или расшатанная ставня будет аритмично шлепать о подоконник.

Но вместо этого остаются только сны. Всегда, проклятые сны.

Ему пять, а дом цел и невредим. Нет ни трещин в штукатурке, ни сломанных балясин, ни капающих кранов. Для Артура это не столько дом, сколько страна, бесконечная карта, состоящая из потайных комнат и скрипучих лестниц, потемневших от времени половиц и выцветших на солнце кресел. Каждый день он отправляется на поиски, подкрепляясь арахисовым маслом и желе, которые ему приносит отец, а каждую ночь скворцы поют ему на ночь. Он даже не подозревает, как ему одиноко.

Ему восемь лет, и мама укладывает его пальцы вокруг рукояти, выпрямляя тонкие запястья, когда они хотят согнуться. Ты ведь любишь наш дом, правда? Ее лицо серьезное и усталое. Она всегда была усталой. За то, что любишь, нужно бороться.

Артур просыпается, обливаясь потом, и больше не засыпает. Он смотрит в круглое окно своей чердачной комнаты, следит за серебристым колыханием деревьев и думает о матери, обо всех Смотрителей до нее, о девушке.

Последняя, обнадеживающая мысль перед рассветом: в ней есть ум, есть хитрость, и, конечно, только самые худшие из глупцов вернутся в Старлинг Хаус.

ТРИ

Я никогда, никогда — как бы тоскливо или устало мне ни было, как бы красиво ни выглядел свет сквозь деревья — не вернусь в Старлинг Хаус. Его голос преследует меня всю дорогу до мотеля, отдаваясь эхом в ушах, как второй импульс: беги, беги, беги.

Он стихает только тогда, когда я, задыхаясь и дрожа, вступаю в мягкий свет комнаты 12, и мои ботинки разбрызгивают слякоть по ковру.

Джаспер приветствует меня, не снимая наушников, его внимание приковано к полутоновым кадрам видео, которое он монтировал.

— Ты задерживаешься, поэтому я пошел и съел последний куриный рамен с пикантным соусом. Если ты проспишь, то… — Он поднимает взгляд. Он снимает наушники с шеи, самодовольное выражение сходит с его лица. — Что с тобой случилось?

Я прислоняюсь к двери, надеясь, что выгляжу бесстрастной, а не очень близкой к обмороку.

— Неужели ты

думала, что я оставлю последнюю курицу пиканте на виду? У меня есть свой запас.

— Опал..

— Я никогда не скажу тебе, где. Сначала смерть.

— Что случилось?

— Ничего! Я просто бежала трусцой домой.

— Ты… …бежала трусцой… домой. — Он растягивает слово «трусцой» на два скептических слога. Я пожимаю плечами. Он смотрит на меня долгим взглядом, поджав губы, а затем устремляет свой взор на пол рядом со мной. — И я полагаю, это кетчуп, который ты размазала по ковру?

— Не-а. — Я засовываю свою предательскую левую руку в карман толстовки и ныряю в ванную. — Шрирача¹⁶.

Джаспер бьется, кричит и выдает неопределенные угрозы в мой адрес, но я включаю верхний вентилятор и душ, пока он не сдается. Я опускаюсь на сиденье унитаза и позволяю дрожи переместиться с ног на плечи и кончики пальцев. Наверное, я должна чувствовать себя паникующей, взбешенной или хотя бы растерянной, но все, что я могу вызвать, — это тупое, обиженное чувство, что меня наебали и мне это не очень нравится.

Усилия, связанные с раздеванием и походом в душ, переполняют меня, поэтому я снимаю толстовку и держу руку под струей, пока вода не стекает в основном в слив. На самом деле она не так глубока, как я думала: просто рваная линия, зловеще прочерчивающая линии моей жизни и любви. (Я не занимаюсь хиромантией¹⁷, но мама ела все это дерьмо ложкой. Она не помнила даты судебных заседаний или родительских собраний, но зато знала наизусть наши звездные карты.)

Я выливаю полбутылки перекиси на порез и ищу пластырь, который мог бы его прикрыть. В итоге я отрываю полоски от старой простыни и обматываю ими руку, как я делала в тот год, когда Джаспер на Хэллоуин наряжалась мумией.

К тому времени как я открываю дверь, в комнате уже темно, стены испещрены тигровыми полосами от света парковочных фонарей через жалюзи. Джаспер в постели, но на самом деле не спит — из-за астмы он храпит, — но я пробираюсь к своему близнецу, как будто это он.

Я лежу и слышу, как он слушает меня, стараясь не замечать пульсацию собственного пульса в руке и не вспоминать черноту этих глаз, буравящих меня.

— Ты в порядке? — Голос Джаспера дрожит, и мне хочется забраться в его постель и спать, прижавшись друг к другу, как мы делали, когда нас было трое и только две кровати. И позже, когда начались сны.

Вместо этого я пожимаю плечами, глядя в потолок.

— Я всегда в порядке.

Парень в полиэстере вздыхает и отворачивается лицом к стене.

— Ты довольно хорошо врешь, — я фантастический лжец — но это относится ко всем остальным. Не к семье.

От этой невинности мне хочется смеяться, а может, и плакать. Самая большая ложь всегда предназначена для тех, кого ты любишь больше всего. Я позабочусь о тебе. Все будет хорошо. Все в порядке.