Старлинг Хаус

Харроу Аликс Е.

Мой отец жил в достатке на деньги моей матери. Он и два его младших брата — мои дяди — основали собственную компанию Gravely Brothers Coal & Power, и теперь им принадлежало несколько сотен акров земли, дюжина человек, пять черных певчих птиц, привезенных из Европы, и большой белый дом на холме. Поначалу я думала, что смогу сносно жить в этом доме — проводить дни за шитьем и чтением, учить птиц новым песням, — но мои дяди и отец были плохими, плохими людьми.

(Ты хочешь знать больше. Ты хочешь знать каждую жалкую, ужасную, обыденную деталь. Но, конечно, ты можешь представить себе, какие грехи скрываются под словом «плохой», как личинки под камнем. И, конечно, не так важна

точная форма ран, как то, как сильно они болят и чьи руки их наносят).

Это были плохие люди, и они становились все хуже по мере того, как война усугублялась, а уголь иссякал. Они прожгли свои собственные доходы и залезли в сундуки моей матери. Они пили больше и спали меньше. Они стали возмущаться каждым кусочком еды, который я съедала за их столом, каждой черствой коркой, которую я просовывала в птичью клетку, и наказывали меня за это.

Мой отец был худшим из них, хотя бы потому, что он был самым старшим и имел на шесть лет больше практики в жестокости. Я стала спать столько часов, сколько могла, погружаясь в сны о зубах и крови, лезвиях и мышьяке. Я спала, когда дядя пришел сказать мне, что мой отец утонул.

Я не убивала его. Полгорода подозревало меня, и я почти хотела бы, чтобы они были правы — уверяю вас, он заслужил это, — но другая половина Идена обвиняла шахтеров. В ту ночь поднялся туман, а когда он рассеялся, мой отец был мертв, и в Идене больше не было рабов.

Я, конечно, не оплакивала отца. Мой дядя Джон стоял рядом со мной у могилы и так жестоко выкручивал плоть на тыльных сторонах моих рук, что наутро она была пурпурно-зеленой, но я не проронила по нему ни слезинки. Может, тогда и пошли слухи о той холодной, странной девушке Грейвли. Я слышал, что она убила его, — шептались они. Я слышала, что она улыбнулась лишь однажды, когда первая лопата грязи упала на крышку гроба ее отца.

Если я и улыбался, то вскоре перестал. В отсутствие завещания я унаследовала оставшееся состояние отца, которое сначала принадлежало моей матери, а потом должно было принадлежать мне. Но, поскольку я еще не достигла совершеннолетия, мои обстоятельства мало что изменили, разве что опекунство перешло от одного плохого человека к другому.

Джон Грейвли был вторым по старшинству братом и вторым по значимости. Я думала, что смогу хотя бы пережить его, но постепенно стала понимать, что он наблюдает за мной более пристально, чем раньше. Он изучал меня, как будто я была сложным уравнением, которое нужно было решить. Он дважды спрашивал, когда у меня день рождения, и каждый раз беспокойно барабанил пальцами по столу, когда я отвечала.

В тот вечер я посчитала на пальцах и поняла, что через двадцать три дня мне исполнится восемнадцать. И в этот день мои деньги будут принадлежать мне, а у моих дядей не останется ничего, кроме нескольких провалившихся шахт, грязной птичьей клетки и богатой племянницы, которая им больше не принадлежит. Я была певчей птицей в норе лисиц, и они были так голодны.

Я думала, что он может отравить меня или утопить. Я думала, что он может запереть меня, пока я не перепишу все на него и его брата, или отправить меня в психушку. Ему даже не пришлось бы подкупать врачей: к тому времени я была уже совсем нездорова. Я грызла собственные губы, пока они не покрылись струпьями. Я никогда не расчесывала волосы. Я больше не пела маленьким черным птичкам, а разговаривала с ними хриплым, безумным шепотом. Я спала и спала, потому что даже кошмары были предпочтительнее реальности.

Мой дядя Джон не отравил меня и не посадил в тюрьму. Он пришел к другому решению, за которое я ругала себя, потому что не смогла предвидеть.

В конце концов, это было то же самое решение, которое пришло в голову моему отцу, когда он встретил мою мать. Он был бедным и плохим человеком, а она — богатой и слабой женщиной; что может быть проще или очевиднее?

Но в семнадцать лет я, должно быть, все еще обладала какой-то детской, идиотской верой в правила общества. Да, они были плохими людьми. Да, я слышала плач из шахт и видела, как мои дяди возвращались из хижин поздно ночью. Но это было другое, это было позволено. Я была молодой белой женщиной хорошего воспитания и все еще верила, что есть границы, которые они не должны переступать.

Поэтому, когда однажды утром мой дядя Джон позвал меня к завтраку и сказал, что я больше не должна называть его дядей, я не поняла. Он взял мою левую руку и надел дешевое оловянное кольцо на мой второй, самый маленький палец, и я все равно не поняла. Я чувствовала себя тяжело и странно, как будто спала. Я посмотрела на своего дядю Роберта, самого молодого и наименее жестокого из Грейвли, увидела на его лице выражение слабого отвращения и только тогда поняла.

О нашей помолвке было объявлено в трех разных газетах. В каждой из них мое имя было указано по-разному. Элеонора Гранд, Элеонора Гэллоуз, Элеонора Гонт. Возможно, мои дяди решили, что это поможет людям убедить себя в том, что они неправильно слышали мое имя. Эта девочка никогда не была Грейвли, говорили они себе. Должно быть, она была подкидышем, сиротой, каким-то чужаком, которого мы впустили на свою территорию.

Потому что именно так они и поступили, конечно же. Они не маршировали к нашему большому белому дому и не тащили моего дядю Джона на улицу. Они не прокляли его, не осудили и даже не лишили его места на первой скамье в церкви. Они просто рассказывали себе другую историю, в которую было легче поверить, потому что они уже слышали ее раньше: Жила-была плохая женщина, которая погубила хорошего человека. Однажды была ведьма, которая прокляла деревню. Была странная, уродливая девочка, которую все ненавидели, потому что ненавидеть ее было безопасно.

Я все ждала, что кто-нибудь возразит, но максимум, что я получала, — это жалостливый взгляд соседской служанки и неловкую гримасу моего дяди Роберта. Все остальные отстранялись от меня, как руки от раскаленных углей. Они отводили глаза от зла и тем самым становились его соучастниками. Я смотрела, как грех моих дядей распространяется по городу, словно ночь, и наконец поняла, что никто меня не спасет.

Поэтому утром в день свадьбы я отнесла отцовскую птичью клетку в лес за поместьем Грейвли и открыла защелку. Взмах переливчатых перьев и умные черные глаза, несколько пронзительных трелей, и они исчезли. Я не знала, выживут ли они в дикой природе, но я слишком полюбила их, чтобы оставить наедине с дядей.

Я выбрала два камня, гладких и тяжелых, и сунула их в карманы юбки. Затем я пошла к берегу реки.

Я бы так и сделала, если бы не встретила лодочника. Заяц, как я его потом прозвала, потому что у него была хитрая, косая манера смотреть на человека. Он остановил меня, выслушал, а потом сделал мне еще больший подарок: рассказал, как умер мой отец. Он сказал мне, что Ад реален, и его демоны тоже.

В тот день я не пошла в реку, в конце концов. Я вернулась в большой белый дом на холме и позволила им нарядить меня в белые кружева и ленты. Я позволила своему дяде Роберту провести меня к алтарю пустой церкви. Я не могла заставить себя произнести слова, но позволила своему новому мужу поцеловать меня, его губы были влажными и тонкими.