Старлинг Хаус
Шрифт:
И мой дядя — самый добрый из Грейвли, тот, кто обычно подбрасывал мне лишние крошки для птиц, тот, кого я почти разучилась бояться, — улыбнулся мне. Затем он рассказал мне обо всем, что мог бы сделать со мной, если бы только выпил и крепко пожал руку нужному человеку.
Он может сказать шерифу, что видел, как я хладнокровно убила его братьев. Он мог сказать проповеднику, что я ведьма и занимаюсь дьявольской магией. Он мог сказать судье, что я сумасшедшая и должна сидеть в тюрьме.
Все бы ему поверили. Ты можешь себе это представить? Мир, который подчиняется любой твоей прихоти, где любая история, которую ты решила рассказать, становится
Я чувствовала, как пол проседает под моими ногами, а стены становятся непрочными, как влажная бумага. Все, что я считала своим, все, за что я страдала и убивала, у меня отнимут. Мое имя, мой дом, мои деньги, мою безопасность.
Никто не станет меня слушать. Никто не спасет меня. Я была проклята, по праву.
Но я заберу его с собой в ад. Я дала дяде последний шанс. Я сказала ему, что он может уйти и поклясться никогда больше не говорить об этом, или же он может умереть, как его братья. Его улыбка дрогнула, но лишь на мгновение. Хищникам трудно представить, что зубы сомкнутся вокруг их собственного горла. У них нет нужных инстинктов.
Как только он ушел, я быстро сделала три вещи. Во-первых, я составила небольшое дополнение к Подземелью и адресовала его своему редактору на случай, если когда-нибудь выйдет новое издание. Во-вторых, я написала письмо лодочнику. Во всем Идене он был единственным, кто не заслуживал того, что последует дальше.
В-третьих, я выкопала ключ из-под корней сикоморы. Я закопала его много лет назад, возможно, пытаясь избежать ужасного искушения вернуться в Подземелье. Но голод в конце концов всегда побеждает.
Я вернулась к реке, протекавшей глубоко под землей. Я пила, пила и пила, чтобы уснуть и никогда не проснуться.
Мои Звери ждали меня. Они неуловимо изменились, стали ближе к детским рисункам из моей книги, чем к моим воспоминаниям о них. Тогда я поняла, что это мои собственные творения, порожденные моими отчаянными кошмарами. Я обнаружила, что больше не боюсь их, а люблю, как мать любит своих детей, какими бы чудовищами они ни были.
Иногда я позволяю им бегать в мире над головой. Когда чувствую туман, поднимающийся от воды, когда ощущаю трещину в обороне этого проклятого дома и его хранителей. Когда я думаю о своем отце и дядьях, о грехах, которые они совершили против меня, и о городе, который подставил другую щеку, вместо того чтобы дать мне глаз за глаз.
Я думала, что Старлинг Хаус — мой дом, но я ошибался. Это место, где я никогда не бываю одна, где никто не может причинить мне боль, где правда — это то, о чем я мечтаю, — это мой дом, и так будет всегда.
ТРИДЦАТЬ ОДИН
Элеонора Старлинг рассказывает свою историю, а я слушаю и, когда все заканчивается, оцепенело думаю: Вот и все. Это была история, за которой я гонялась с тех пор, как порезала руку о ворота Старлинг Хауса, задолго до этого — с той самой первой ночи, когда Старлинг Хаус мне приснился. Я находила ее фрагменты, детали которых размывались временем, трансмутировались каждым рассказчиком, но все же были понятны. Теперь я вижу их все, правду и ложь, лежащие одна на другой. Братья Грейвли, уважаемые бизнесмены, поработители и хищники. Иден, который был хорошим маленьким городком и ужасным маленьким городком, полным хороших и ужасных людей. Элеонора, которая была испуганной девочкой, убийцей
Я думала, что найти эту первую, самую правдивую историю — все равно что сложить последний кусочек лобзика. Я думала, что буду чувствовать удовлетворение, триумф, может быть, немного гордиться собой. Но теперь передо мной сидит злобная, одинокая девочка, ее глаза жесткие и обвиняющие, и все, что я чувствую, — это сожаление.
Поэтому я говорю неадекватно:
— Мне жаль.
Взгляд Элеоноры не ослабевает.
— Они тоже сожалели.
— Кто?
— Все! — Внезапная резкость заставляет меня отступить на полшага назад. — Соседская горничная, женщина, которая приносила яйца и молоко каждый вторник, проповедник, который нас обвенчал, и судья, который подписал бумаги. Они смотрели на оловянное кольцо на моем пальце и очень сожалели, но что мне это дало?
— Ты уверена, что они знали? — Мне не следовало спрашивать, но какая-то часть меня все еще отчаянно и тошнотворно отрицает это. — Они знали, что он был твоим… что ты…
Элеонора кривит губы в выражении ледяного презрения, которого не было ни у одного естественного ребенка.
— Конечно, они знали. Мой отец приветствовал меня по имени на речном судне. Половина округа называла меня «девочкой Грейвли», а не по имени. Но когда мой дядя Джон попросил их посмотреть в сторону — когда они взвесили мою жизнь против его угольной компании, его щедрых пожертвований на благотворительность и его большого белого дома на холме, — они не колебались.
Я открываю рот, закрываю его и снова говорю:
— Мне очень жаль.
Элеонора смотрит на меня сверху вниз, ее глаза вычленяют каждый порванный шов, каждое пятно.
— Ты выросла здесь, не так ли? Ты должна знать.
И я знаю. Я знаю, что такое, когда люди отворачивается от тебя так же легко, как перевернуть страницу. Я знаю все о холодных плечах и косых взглядах, о том, как быть единственной девочкой в шестом классе, не получившей приглашения на день рождения. Я знаю, как люди громко и медленно разговаривают с моим братом, как будто он не знает английского, как они следят за ним в продуктовых магазинах, хотя все знают, что вор — это я. Теперь я знаю о своей матери, которую изгнали за обычный грех секса и гораздо больший грех — отказ сожалеть об этом.
Круг неба, который я вижу через чердачные окна, теперь кипельно-черный. В мире, расположенном выше, отсюда можно было бы увидеть электростанцию — непоколебимый свет, но не здесь.
Я прижимаюсь лбом к стеклу круглого окна и смотрю вниз. Звери стали больше и ярче, чем раньше, их конечности длинные и тонкие, как бедра. Они корчатся и извиваются, представляя собой корчащуюся массу прекрасной, чудовищной плоти. Они собрались вокруг чего-то, но я не могу разглядеть это и не могу вспомнить, что именно.
Я представляю их бегущими на свободе в мире выше. Возможно, гонятся по окружной дороге за констеблем Мэйхью. Возможно, вырывают Дона Грейвли из его большого дома, как мягкое мясо устрицы из раковины. Они заслужили бы это, видит Бог.
— Знаешь, ты могла бы остаться здесь со мной. — Голос Элеоноры опускается мне на плечо, как теплая рука. — Несколько человек нашли здесь свой путь — потерянные дети, забравшиеся слишком глубоко в шахты, охотники за сокровищами, которые следовали странным историям, — но они долго не продержались.