Старый дом (сборник)
Шрифт:
— Спасибо на добром слове, недавно из-за стола… Олеша, бедняжка, ты все еще хвораешь? Слышала от людей про твою болезнь. Ах-ах, господи, надо же такому случиться!
Она прошла вперед, грузно шлепнулась на скамью. Крохотные ее глазки на заплывшем лице беспокойно бегают по углам, точно обшаривают чего-то. И разжирела же баба, даже при разговоре задыхается. Поставить такую к сортировке — сбросила бы лишний жирок! Я живо себе представил, как она крутит ручку сортировки, и невольно засмеялся. Услышав мой смех, Матрена живо повернулась ко мне, изобразила на лице глубокое умиление:
— И-и, больной-то уже голос подает? Слава богу, что на поправку пошел! Здоровье —
С какой стати она печется о моем здоровье? Послушать со стороны — будто о сыне родном заботится!
А Матрена тем временем сыплет и сыплет словами, вздыхает:
— Господи-и, Олеша, заходил ты к нам в Новый-то год, уж как мы рады были, словами не передать, право! Да не смогли угостить, не обессудь… Э, как бы не запамятовать: просил Архип передать тебе, что местечко у них хорошее объявилось, мол, пусть приходит. Уж так он о тебе боспокоится, сынка Петра Семеныча, говорит, надобно пристроить к месту, зря, говорит, в колхозе себя губит. Архип — он такой у нас, для хорошего человека последнее с себя готов отдать!..
Вот чертова матрешка, несет такую чепуху! Незаметно поглядываю на отца: он хмуро прислушивается к её болтовне, катает по столу хлебный мякиш. На лице у него застыло удивление: должно быть, в толк не возьмет, когда и каким образом я успел подружиться с Волковым и с какой стати он старается для меня? В ярости сжимаю под одеялом кулаки, шепчу про себя: "Да заткнись ты, бесхвостая сорока, перестань вздор молоть! У-у, бочка с салом!.."
Матрена вдруг спохватилась, суетливо принялись разворачивать сверток:
— Ах ты, господи, заговорилась я тут, о деле-то и забыла вовсе!.. Заказал Архип в артели сапоги сшить, сам бы рад носить, а они малы ему, в пальцах жмут… Он и говорит мне, сходи, мол, к Петру Семенычу, может, говорит, сапоги эти Олеше как раз впору окажутся. Смеряй-ка, Олешенька, может, и в самом деле приглянутся сапожки. Ишь, какие они, такому только красавчику и носить!
Отец взял одни сапог, повертел в руках, покачал головой:
— Дорогой матерьял. Чистый хром… На такое добро денег у нас покуда… не припасено.
Матрена заерзала на сиденье, расплылась в понимающей улыбочке:
— Да господи, об чем вспомнил, Петр Семеныч! Не припасли, так припасете, вот и вся недолга. После отдадите, не к спеху ведь!.. Как Олешенька на денежное место заступит, сам и расплатится. Архип мой всегда говорит, мол, к умному человеку денежки сами бегут. Да ведь так оно и есть! Мы с вами, прости господи, не чужие, в соседях живем, рассчитаемся как-нибудь. Аникей Ильич тоже о тебе справлялся, Олеша: как приедет, говорит, пусть сразу ко мне идет. По сердцу ты ему пришелся. Господи-и, да это не человек — золото настоящее, поискать таких! Уж ты, Олеша, сходи к нему, направит он тебя, к месту пристроит. Аникей Ильич уж такой человек, завсегда из беды другого выручит… Свое последнее отдаст, а выручит!.. Ой, засиделась я у вас, о доме-то и забыла. Олеша, так ты сапоги эти потом примеришь, они будто на тебя и сшиты. Да такому красавцу в хромовых сапожках и ходить! Небось от девушек отбоя не будет, хи-хи. Нас не забывай, заходи. До свиданьица, у нас бывайте!
Наконец-то она догадалась закрыть за собой дверь. Вот чертова баба, некстати явилась!
Отец долго разглядывал сапоги, в раздумье тер щеку. Сдержанно спросил:
— Ну, что думаешь с ними делать?
Что я думаю? Сказать по правде, я был не прочь
— Отец, — сказал я, — может, пока их оставить? А то все равно другие купят… Я заработаю, отдам деньги.
Отец молча завернул сапоги и сунул под лавку. Вот и отлично, давно я мечтал о настоящих хромовых сапогах. Если еще на них надеть новые галоши, как у Генки Киселева, тогда… Словом, я был доволен. А что касается работы, то с поклоном к Волкову я не пойду, пусть не ждет. Теперь у меня есть специальность, ждут другие дела!
…На улице весна. До чего же надоело лежать! Будь я сейчас здоровый, побежал бы на горку, полюбовался полями, разливом тихой нашей Чурайки, всей бы грудью вдохнул свежего ветра!
Ну и работа у меня — прямо сумасшедшая! Не успеешь сделать одно дело, глядь — подступило другое. Прибежали сеяльщики, чертыхаются: "Разрегулировалась льносеялка, самим не наладить, айда, помоги, Курбатов!" Бегу в поле, оттуда — в кузницу: надо нарезать болтов, гаек разных. В колхозе нет даже мало-мальского токарного станка, а за каждой мелочью в РТС не побежишь: слишком дорого обходится там ремонт, гайки получаются золотые. Уж лучше нарезать вручную, плашками. И так каждый день — точно белочка в колесе. В кожу ладоней прочно въелась мелкая железная опилка — мылом не отмыть. На руках ссадины, кровоподтеки; промахнулся молотком, ударил по большому пальцу — искры из глаз. Палец здорово распух, а ноготь, как видно, скоро отпадет. Генка успокоил: "До свабьды заживет, новый отрастет!"
Я застал лишь последние дни сева, почти все было сделано, пока болезнь держала меня в постели. Досевали оставшиеся клинья яровых, сеяли лен, кукурузу, готовились садить картофель. Но основное было уже позади, я приспел к шапочному разбору.
Алексей Кириллович как-то, встретив меня, спросил:
— Ну, техник-механик, не жалеешь, что поехал на курсы?
Я сказал, что нисколько не жалею.
— Правильно! — одобрил Захаров. — Ученье в любых видах — вещь полезная. А то заладил было: институт да институт… Наше с тобой от нас не уйдет, дай время!
И аппетитно, с хрустом потянулся.
— Ух, тезка, денечки были: разрываешься надвое, а тебе говорят — надо вчетверо! Теперь не грех отоспаться вволю… Только вряд ли удастся — дома у меня целыми днями музыка, почище Бетховена! Шельмецу, моему Вовке, уже четыре месяца, вовсю пузыри пускает, сеет просо… Между прочим, все понимает! Заходи, увидишь.
Радостное, ни с чем не сравнимое ощущение весны и жизни не покидает меня все эти дни. Так хорошо, так беспокойно-радостно мне еще не было никогда. Может быть, виновата в этом весна, а может, что-то другое? Не вертелись больше в голове мучительные вопросы: что же дальше? Куда податься? Где мое место? Конечно, работа тоже здорово отвлекает: просто не остается времени размышлять, когда со всех сторон тебе кричат: "Эй, Курбатов, поди сюда, помоги зазоры установить" или "Олешка, ну-ка, подсоби поднять. Раз-два, взяли!" Работы, как выражается Генка Киселев, "выше ноздрей", и совершенно некогда раздумывать, на своем ли я месте сижу. Одно для меня было ясно: сегодня я нужен людям, у меня нет права уйти от них, и место свое я занимаю вполне законное!