Статуя сексуальной свободы
Шрифт:
— Слушаю! — голосом сладким, как вожделенный крем, мурлыкнула я в трубку.
— Ин, это я! — скороговоркой сказала Люся. — Я чего звоню? Я звоню сказать, что ты можешь спать, сколько влезет.
— Оригинально! — желчно сказала я. — Знаешь, с этим еще уместнее было бы позвонить часика в три ночи! Зачем ты ждала до восьми утра?
— Я твоего домашнего телефона не знала, пришлось у Катьки спрашивать, — объяснила коллега, не оценив мой ядовитый тон. — Инок, шеф опять нас послал!
— Все туда же?
— Ага! Аж на неделю! — Люся тоскливо вздохнула, попрощалась и повесила трубку.
Я
— Ну, спать так спать! — я вернулась к себе и снова бухнулась на диванчик.
Минут сорок старательно наживала пролежни, а потом папуля позвал меня завтракать.
Торт, густо намазанный кремом и щедро посыпанный какой-то трухой, выглядел подозрительно, так как очень напоминал вчерашнюю кучу сырых опилок. Зяма, явившийся к завтраку в халате и сеточке для волос, так и спросил:
— А из чего у нас десерт? Не из отходов целлюлозно-бумажного производства, я надеюсь?
Папуля терпеливо объяснил, что стружка на тортике не древесная, а кокосовая и ореховая, но Зямина тревога не вполне улеглась. Братишка явно не забыл, как однажды сожрал несъедобный макет пирога, сделанный папулей для какой-то выставки из папье-маше и пластилина. Самое интересное, наш обжора даже не догадался, что пирог несъедобный, пока ему об этом не сказали!
В разгар беседы о сомнительном кондитерском сырье явилась мамуля. Голова у нее была туго перевязана белым полотенцем, как у японского камикадзе. Дополнительное сходство с упомянутым персонажем мамуле придавали суженые глаза и ожесточенное выражение лица.
— Голова болит после вчерашнего, — сквозь зубы процедила она, встретив мой вопросительный взгляд.
Я точно помнила, что накануне мы не злоупотребляли спиртным. Очевидно, мигренью мамуле отозвались вчерашние переживания.
Слабым взмахом руки она отказалась от горячего завтрака, взяла чашку кофе, хлебнула, сморщилась и неприязненно спросила:
— Кто знает, куда усвистела наша пенсионерка? С моей сумкой для ноутбука!
— Бабуля куда-то ушла? — удивилась я. — Рассталась со своей любимой половинкой?
Своей любимой половинкой бабуля нежно называет диван, с которым она сливается в одно целое при каждом удобном случае. Оторвать ее от возлюбленного лежбища может только нечто экстраординарное. Пожар, например. Поскольку возгораний у нас в доме не случалось с тех пор, как мамуля в приступе самоедства и в подражание Гоголю спалила в духовке свою первую, неудачную рукопись, было непонятно, что же могло выкурить лежебоку-бабулю на мороз ранним декабрьским утром. Мы быстро выяснили, что усвистела она, как выразилась мамуля, в промежутке между семью и восемью часами, когда я, мама и Зяма спали, а папуля бегал в соседний двор к приезжему торговцу за свежими деревенскими яйцами для торта.
— И что она могла унести в моей сумке для ноутбука? — волновалась мамуля.
—
Мамуля нахмурилась пуще прежнего и сбегала проверить, на месте ли ее высокотехнологичное орудие труда. Оно было на месте.
— Ну, что вообще удобно носить в сумке для ноутбука? — задумалась я.
Зяма открыл рот, но я быстро сказала:
— Молчи, твою версию мы уже знаем.
— Эта сумка хороша тем, что она влагонепроницаемая и мягкая, — с готовностью начала фантазировать мамуля. — Я бы носила в ней… Гм… Скажем, принадлежности для бассейна…
Я кашлянула.
— Ну, про бассейн не будем, — смешалась мамуля.
— А я бы носил в ней яйца! — мечтательно сказал папуля. — Куриные. Сырые. Они бы там не бились.
— А я бы тогда носил в этой сумке бутылки! — включился в игру Зяма. — Коньячок там, ликерчик, винцо для милых дам, то-се…
Разыгравшееся семейство требовательно посмотрело на меня.
— А я… Я бы банки! — сообразила я.
— Грабила? — заинтересовался братец. — Да, в эту торбу целый миллион баксов поместится, если взять крупными купюрами и утрамбовать как следует!
— Стеклянные банки!
Тут папуля звонко шлепнул себя по лысине:
— Точно!
Он распахнул холодильник, быстро проверил его содержимое и сообщил:
— Она унесла остатки салата по-кремлевски, банку меда и вчерашние вареники с осетриной.
— Вроде, сегодня не самая подходящая погода для пикника? — Зяма с недоумением посмотрел в окно, которое слегка заиндевело.
— Полагаю, бабуля умчалась с передачкой к подружке в больницу! — сообразила я.
— Но почему в такую рань? И одна? Я бы попозже днем ее отвез! — огорчился папуля. — И как, интересно, она собирается попасть в отделение? Там же карантин, никого не пускают!
— Подумаешь, проблема! — отмахнулась я. — Найдет пожарную лестницу, отыщет люк в крыше… Как-нибудь заберется.
Увидев, что мамуля нервно подмигивает мне двумя японскими очами разом, я осеклась. Чуть не проболталась! Папуля с Зямой были не в курсе розыскной деятельности, которую мы вели вчера вечером в бассейне, и отягощать их ненужными знаниями не следовало. Знаете, мужчин лучше лишний раз не беспокоить по пустякам.
Зяма, однако, заметил мамулины выразительные гримасы и закономерно заинтересовался их причиной. Он перестал кушать омлет с чесночным соусом и черносливом и уже открыл рот для вопроса, но тут в прихожей заголосил телефон.
— Сидите все, теперь я подойду! — быстро сказала я, проявляя одновременно благородство и находчивость.
— А вот кому пышку? — любезно спросил папуля, нависая над столом со сковородкой, где в горячем масле весело шкворчала пышная румяная лепешка.
Зяма обратил свой взор на кривящуюся (уже по инерции) мамулю и без всякой сыновьей почтительности спросил:
— Ма, у тебя нервный тик?
— У меня все нервное! — мгновенно окрысилась мамуля, мучимая мигренью.
— Например, сын! — примирительно сказал Зяма и очень талантливо изобразил тихого припадочного, но в ходе номера зацепил трясущейся рукой папулину сковородку, обжегся и мгновенно превратился в припадочного буйного.