Ставка на выбывание
Шрифт:
Виталий быстро поднялся по лестнице. Ловко поймал Машку в кольцо рук, толкнул на кровать, и она со смехом упала на матрас, поворачиваясь на спину.
— Мне кажется? — Навалился на нее, плотно прижимая собой к постели.
— Да, — почти прошептала, крепче обхватывая его ногами. — Это просто новизна отношений. Это пройдет. Через пару недель. Может, чуть
больше.
— Кажется? — Прижался щекой к ее груди, где под мягким кашемировым пуловером гулко и быстро билось сердце. — Кажется? — Вдруг оторвался от нее, быстро перевернул на живот, поднял с кровати и прижал к себе.
Машка
Может быть, это пройдет со временем. А пока достаточно мимолетного касания губ…
Целовал спину, целовал шею. Крепче смыкая вокруг нее руки, крепче сжимая ее тело в горячих руках.
Может быть, это и пройдет, но сейчас с ума можно сойти от одного поцелуя…
Скользнул руками под кофту и сжал грудь. Маша застонала: не нужно долгих утомительных ласк, хватает и одной искры, чтобы тлеющие угольки страсти прошедшей ночи разгорелись нестерпимым огнем, и все сладостно пережитое вспыхнуло в крови, сковав единственным желанием — снова испытать то же удовольствие. Или другое. Лучше. Больше. Жарче. Дольше. Он еще не в ней, а она уже не хотела, чтобы это заканчивалось.
Слово. Объятие. Прикосновение. Откровенный взгляд. Черт знает, откуда рождалось это безумное возбуждение. И почему оно между ними рождалось. Почему не отпускало и затмевало разум так сильно, что вдвоем они становились похожими на две шаровые молнии.
Маша стащила с себя кофту. Виталя расстегнул пуговицу на ее джинсах.
— Снимай. — Начал раздеваться сам.
Руки не слушались, когда она стала сдирать с себя узкие джинсы вместе с трусиками, возясь на кровати и сминая под собой покрывало. Ни черта это не сексуально. Да она и не пыталась. Это Костя все время упрекал, чего-то требовал: «…Маша больше чувственности… Маша, больше эротичности». Терпеть не могла эти картинные эффекты, постепенно возненавидев подобную любовь к антуражу и наигранной сексуальности.
Бажин ей помог освободиться от второй штанины и бросил джинсы на пол. Вжал Машку в себя за ягодицы. Она с полувздохом-полустоном перекинула колено через его бедро, но еще не уселась, прижалась к нему, обняла за плечи. Жарко поцеловала, проведя ладонью по груди. И вниз по животу, по темной дорожке волос. Коснулась твердого члена. Слегка сжала в руке. Даже просто трогать его доставляло безумное удовольствие — касаться острой чувственности, средоточия всего возбуждения и желания.
— Я уже хочу быстрее в отпуск. Давай будем только трахаться, и все.
— Отличная идея.
— Ничего не будем больше делать.
— Ничего. Как скажешь. — Обхватил ее за талию.
— Круглые сутки трахаться. Как хочешь, сколько хочешь и где хочешь. Только пусть тебя отпустит. И меня. И мы друг друга отпустим.
— Ну, попробуем… погладимся и полижемся, как тебе нравится, — хрипло засмеялся. Скользнул пальцами к влажной промежности. Погладил между ног, чувствуя, как ее дрожь прошибает его электрическим током. Стал целовать, мягко посасывая язык и облизывая губы.
Нельзя
А она, глупая, думает, что это закончится. Не закончится. Может быть, станет по-другому, переплавится, перекрасится, будет слаще или острее, будет липкое или тягучее, с горчинкой или цветочное, но точно не закончится. Такое не кончается.
— Виталя, презерватив…
— Давай так.
— Нет, — слабо воспротивилась, удивляясь самой себе, что еще хоть как-то может соображать.
— Я не буду в тебя кончать.
— Так тебе будет плохо.
— Может, я только и мечтаю, как бы всю тебя замарать.
Она застонала, принимая его в себя. Крупно вздрогнула. Резко выдохнула. Сбрасывая остатки сдержанного ожидания, старалась утолить свой сексуальный голод. Он одержимо и крепко сжимал ее, с каждым погружением в нее получая острое удовольствие.
Пусть думает что хочет, говорит что хочет. Ошибается, обманывает себя. Пусть. Если сейчас ей так удобно и спокойно. Не хотел пугать словами, истинного смысла все равно не слышит. У них есть чувства. У нее оно есть. Но такое тонкое, несовершенное, неразумное, неокрепшее, такое еще беспомощное и слабое, как новорожденный младенец. Боялся разрушить, сбить неосторожной рукой, прикладывая какие-то усилия. Пусть растет там этот младенец, укрытый в тенях ее заблуждений. Пусть крепнет чувство, пока само не вырвется из этой клетки, когда станет она ему мала, когда перерастет оно все заблуждения. Он позволит ей думать, что все просто, что все это с голодухи. Потом она поймет, что это не так. Должна же понять. Должна.
Наверное, дали ему эту цветочницу, чтобы уравновесить. Много лет горел только одним огнем — ненавистью к Юдину. Лютой. Беспредельной. Нескончаемой. За все, что он сделал. Боялся, что выгорит. Что когда-нибудь эта ненависть выжжет его душу дотла. А потом появилась Машка. И появилась у него новая страсть. И загорелся он другим огнем. Насколько сильно ненавидел Юдина, настолько же сильно он любил Машку. Нужна она ему. Нужен этот новый смысл. Чтобы самого себя не уничтожить, сорвавшись в какую-нибудь крайность. Не загнаться, не превратиться в такую же лживую лицемерную мерзкую тварь, как Юдин и все его прихвостни. Как сильно хотел уничтожить его, так же сильно хотел сберечь свою Машку. Укрыть от этой говняной жизни, заставить смеяться, радоваться. Просто жить! Обнаженно, безбоязненно в чувствах и желаниях. Его любимая цветочница. Его настоящая земная, со своими страхами и слабостями, и огромной чистой душой женщина.
Опрокинув Машу на спину, подтянул к себе, и она тут же нетерпеливо обвила его ногами. В ее стонах и движениях не было ни капли фальши.
Быть вместе — это то, что им обоим сейчас нужно. Слепо и безосновательно, ни о чем не думая. Без лоска и глянца. В пошлых примитивных инстинктах, которые лечат быстрее, грубо и действенно затмевая разум, растворяя строгость мыслей и стыдливость дня.
— Маняшка моя. Моя, моя, моя, моя… Мне хорошо с тобой, потому что ты моя… — стиснув ее спину, шептал прямо в ухо.