Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феодоре казалось, что ребенок в ее животе толкает ее к этому, побуждает учиться больше, больше. Когда к ней вернулся возлюбленный, вернулось и вдохновение: Феодора написала несколько больших сочинений, которые сейчас везла с собой, вместе со статуей, которую переправляли в обозе. Она воспротивилась было этому, забеспокоившись, что статуя замедлит передвижение армии; в ответ патрикий засмеялся и сказал, что Феодора не имеет представления, с какой пышностью путешествовали римские императоры и сколько всего перевозили с собой.
И несметное число рабов для развлечения…
Феодоре
– Что ты будешь делать, Олимп, когда турки возьмут Константинополь? – спросила она художника.
В самом деле: что скажет ей скульптор, а не воин?
– Я погибну, сражаясь на его стенах, - с улыбкой ответил старый грек. Феодора вздрогнула и схватилась за живот.
– Я не хочу, чтобы ты погиб!
– Только если велит долг и случай, - успокоил ее Олимп, наклонившись к госпоже и пожав ей локоть. – Но я думаю, что останусь жить… вместе с тем, что уцелеет от Византии. А кое-что уцелеет. Ты не зря училась, госпожа. И твой сын не станет мусульманином.
– Скорее я умру вместе с ним, чем допущу такое, - сказала славянка.
Они помолчали, слушая перестук колес и дробот копыт, – всадники, всадники со всех сторон: конники Константина, которые почти все падут в предстоящих боях. Зачем воспитывать таких отважных мужчин, чтобы они гибли?
– Мужчина, который не готов погибнуть, - не мужчина, - сурово сказал Олимп, догадавшись, о чем она думает. – Мы всегда ваши защитники. И в вас мы обретаем свое бессмертие.
Феодора закрыла глаза и почувствовала себя богиней, обремененной вечностью, - богиней, которой нельзя играть, нельзя ошибаться, а можно только служить идеалом. Дети наиграются в убийство и прибегут к ней, уткнувшись в ее колени, потому что только в ней смогут обрести бессмертие…
– Иногда я спрашивала Фому – о чем ты думаешь? – сказала московитка, не открывая глаз. – Он говорил: ни о чем. Я не верила, так не может быть… Мой любовник, отец моего ребенка смотрел на меня так, как будто видит в первый раз! А я думаю о нем и о нашей жизни всегда, всегда…
Олимп засмеялся, как будто то, о чем говорила госпожа, было ему очень знакомо.
– Это и значит хранить очаг, - сказал художник. – Ты всегда будешь помнить все, что должна, - и это прекрасно, это великий дар и преимущество женщин. Ты теперь одна из Матерей Рима*.
Он смотрел на нее очень серьезно – как будто все, что вложили в нее против ее воли, она обязана была сохранить.
– Я и Феофано, - прошептала Феодора.
В ответ художник поцеловал ей руку, не отрывая глаз от ее лица.
* Волчица, вскормившая легендарных Ромула и Рема, – покровительница Рима; также Матерью Рима может называться весталка Рея Сильвия, их мать.
========== Глава 35 ==========
Проявив волю однажды, в самом важном деле, Феодора опять уступила право решать за себя мужчинам. Иногда она сильно досадовала
Но так же невольно слабы, трепеща за эту жизнь, исполнены благоговения становились и мужчины, поддерживавшие будущую мать. Феодора вдруг поняла, почему любит своего патрикия и не любит простых воинов, хотя те куда честнее и готовы сложить за свою немудрящую правду голову: те, кто готов был сам сложить голову, куда меньше ценили чужие жизни, чем осмотрительные, несмелые образованные люди, составлявшие цвет византийского общества.
Когда они входили в Константинополь, ей велели сидеть и не высовываться: Феодора отодвинула занавеску - и без всяких объяснений поняла, почему, увидев множество оборванных, почерневших от солнца и лишений людей на улицах. Толпа - хоть негодующая, хоть радостная, - это неукротимый зверь. Появление Константина взбудоражило греков как крепкое вино на голодный желудок.
Феодора поспешно задернула занавеску, желтый шелк на серебряном пруте, и откинулась в угол, лелея свой живот. Она представила себе, сколько беременных женщин могло погибнуть в такой давке, и, вздрогнув, перекрестилась сразу за все эти души.
Олимп подсел к ней и взял за руку: она знала, что, случись какая-то беда, старик ее не защитит, но близость друга успокаивала.
– Они ему радуются, госпожа, - сказал Олимп. – Константина встречают гораздо лучше, чем мы могли ожидать.
Феодора кивнула, хотя не понимала, как Олимп отличил радость от ярости в долетавших до них криках. Московитка протянула свободную руку к той, что взял художник, и погладила кинжал, который надежно держали узкие шелковые рукава ее верхней и нижней туник. Шелк хорош еще и тем, что не может уцепиться вошь: насекомые наверняка кишмя кишат под платьями константинопольской бедноты, как и благочестивых католиков.*
И враги едва ли заподозрят какую-то опасность в беременной женщине…
Если понадобится защитить себя и дитя, она перережет горло кому угодно.
– Не сомневаюсь, но лучше, чтобы этого никогда не происходило, - мрачно заметил Олимп: и Феодора поняла, что бормочет вслух. – Женщина, попробовавшая крови, становится хуже мужчины-убийцы! – предупредил художник.
Феодора выпрямилась.
– Но почему? – воскликнула она с изумлением и негодованием. – Почему вам такое предпочтение?
Олимп рассмеялся.
– Предпочтение ли? Мужчина делает – и забывает, отторгает; женщина делает – и сохраняет сотворенное в себе… здесь.
Скульптор положил ей руку на живот, но этот жест сейчас совсем не казался бесцеремонным.
– Женщина может стать воином, - сказал он. – Но только тогда, когда она начинает забывать и отторгать, подобно мужчине, то есть обедняет себя…
– Война меняет и уродует всех, - прошептала Феодора.
– Но мужчины для нее созданы, а женщины нет, - сказал Олимп.