Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Через неделю после побега Ярослав Игоревич решился подойти к Евдокии Хрисанфовне – к ней нельзя было подступиться так просто, как к тем робким осиротелым пленницам, которые счастливы оказались уцепиться за любых сородичей. Перед нею старший сам робел…
Она сидела во дворе караульной, после целого дня хлопот, и с улыбкой, подперев щеку, смотрела на костер, у которого смеялись и разговаривали усталые братья-воины. Вскоре один из воинов встал и отделился от остальных, направившись к ней: ключница подняла
Ярослав Игоревич поместился рядом с нею на лавку и кашлянул, пригладив усы. Вдовица поглядела на него и улыбнулась ясными серыми глазами и уголками губ; но сама не заговорила.
Он долго мялся, вздыхал, и даже, казалось в темноте, покраснел; но наконец отважился заговорить.
– Матушка, Евдокия Хрисанфовна…
Она улыбнулась яснее, когда он замолчал.
– Не робей, - сказала ключница. – Я не зверь лесной.
Старший засмеялся.
– Да какой ты зверь!
Он кашлянул. Пригладил курчавую бороду и потупился.
– Матушка, Евдокия Хрисанфовна… Я с тобой вот о чем поговорить хочу…
– Я знаю, о чем ты хочешь говорить, - спокойно ответила ключница.
Ярослав Игоревич оторопел; вскочил, но тут же сел обратно.
– И какой ты ответ дашь? – хриплым, изумленным голосом спросил он.
Евдокия Хрисанфовна печально посмеялась.
– Отец ты наш… Неужели ты думаешь, что так хорошо, по-божьи, делать – как Елена с Ольгой?
Ярослав Игоревич растерялся, нахмурился:
– А как же нам? Не в храм же их было вести!
– Не в храм, - согласилась Евдокия Хрисанфовна. – Сейчас нельзя. Пусть так живут – им Бог простит; а нам с тобой не простит.
Ярослав Игоревич глубоко огорчился, даже сильные плечи опустились.
– Почему нам не простит? Разве мы хуже?
– Нет, Ярослав Игоревич, - возразила Евдокия Хрисанфовна, и говорила с улыбкой непоколебимой правоты. – Мы с тобой лучше, и потому должны служить примером, сиять аки звезда в нощи. Что будут младшие, глядя на нас, деять, если мы с тобой беззаконно жить начнем?
Она вздохнула.
– Ты разве не нагляделся, что греческие господа друг с другом творят? Простые люди на них смотрят и остатнего своего бога теряют…
Ярослав Игоревич понурился и надолго задумался.
Потом сказал:
– Я человек простой, господином себя не мнил… Но ты правду говоришь, Евдокия Хрисанфовна. Ты жена мудрая и зоркая.
– И красивая? – вдруг спросила ключница.
Он изумился снова. Его собеседница смеялась, казалось, помолодев на десяток лет. Старший кивнул.
– Краше я не встречал.
Покачал головой и снова тяжко вздохнул.
– Как же нам с тобой быть? Я ведь измучусь, на тебя глядя, - кабы знал, что не люб тебе, то и не тревожил бы; а так…
Евдокия Хрисанфовна вдруг
– Ярослав Игоревич… Подождем, если ты сможешь сердце скрепить, - я чую, что скоро нам выйдет облегчение. Можно станет в церковь пойти; тогда и обвенчаемся себе и всем на радость.
– Какое облегчение? – изумился воин.
– Государь придет, - ответила ключница. – А при нем священники наушничать не будут, он их слушать не станет: у него сила в воинах, а не в лживых языках.
– У него католики, - хмуро сказал Ярослав Игоревич.
Евдокия Хрисанфовна кивнула. Она перебирала темную тяжелую косу, выбившуюся на плечо.
– Верно, католики… Но потому только католики, что они ему военную силу приведут. У Константина Христос с мечом – он всю неправду разгонит…
– Правда лжи не одолеет – ее, поганую, никогда не вывести, - мрачно сказал Ярослав Игоревич.
– На земле никогда не вывести – а ты всегда на небо гляди, - сурово ответила Евдокия Хрисанфовна.
Ярослав Игоревич кивнул.
Потом встал и низко поклонился.
– Ты меня пристыдила, Евдокия Хрисанфовна… Потерплю, скреплю сердце, и сделаем с тобой по-божьи!
– Бог силу даст, - сказала Евдокия Хрисанфовна.
Старший быстро ушел в дом - не возвращаясь к костру, к товарищам, как будто не мог сейчас ни с кем говорить. Евдокия Хрисанфовна посмотрела ему вслед, и вдруг лицо ее потускнело. Как будто ей не для кого стало сиять.
– Когда-то он придет, и что-то сделает… - пробормотала ключница. – Что ему дадут сделать…
Из дома вышел Микитка и долго стоял, глядя на мать и не смея приблизиться, - как и воевода. Потом подошел и сел около Евдокии Хрисанфовны. Хотел что-то спросить – но тоже не решился.
Евдокия Хрисанфовна вдруг словно очнулась и посмотрела на сына долгим взглядом. Потом печально улыбнулась и взяла в руки свою седеющую косу. Вздохнула.
Микитка встал и ушел в дом; у него сделался страдающий вид, как у неизлечимого больного. Мать с болью посмотрела ему вслед, но так и не встала с места.
Спустя четыре дня Евдокия Хрисанфовна, работавшая в доме отдельно от других женщин, ближе к дверям, неожиданно услышала снаружи чужие повелительные голоса. Греческий язык.
Она замерла, оставив тканье: у нее был готов уже почти целый плащ для Ярослава Игоревича, из красной шерсти. Сложила руки на коленях и прислушалась.
Голоса вдруг перешли в брань; среди греческой ругани она услышала русскую речь, русские только сейчас, казалось, потеряли терпение. Евдокия Хрисанфовна различила громкий голос Ярослава Игоревича и, закрыв глаза, прошептала молитву. Она не смела высунуться – не столько из страха, сколько из страха выдать всех.