Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Ее боятся, ее ненавидят и поклоняются – ею восхищаются даже турки, которых она привлекла к себе на службу. Но это только до тех пор, пока кто-нибудь – хоть Флатанелос, хоть Марк – не овладеет ею и не скроет от мира. До тех пор, пока не обнаружится ее истинное лицо, лицо женщины. Власть женщин держится на иллюзиях – так же, как и власть императоров; и власть церквей.
И теперь один опрометчивый поступок любого из ее людей способен разрушить все, что она так кропотливо строила. Влюбленный Марк очень полезен тем, что влюблен; и этим же очень опасен.
А что сделает она? Хватит ли у нее сил погибнуть в бою – или покончить с собой, когда со всех сторон подойдут враги?
– Нет, страшно, - прошептала Феофано, холодея и крестясь.
Ей было страшно того, чего страшнее быть не может.
Она всем, кому следовало, говорила о Боге – но давно уже в глубине души не верила в Бога; и не верила в ад, только в ничто. Ах, если бы существовал даже ад, в котором можно вечно сознавать себя! Марк – истинный эллин, язычник, хотя сам этого и не понимает, простодушный дикарь. Для него ад – это место, куда спускаются и где навеки приковывают человеческую тень: зримый, простой, понятный загробный мир.
Он не философ – не эпикуреец, не киник и уж подавно не скептик. Такие простые души слишком чувственно и мощно схватывают жизнь, чтобы поверить в ее прекращение.
Славянка Евдокия, пожалуй, поняла бы Метаксию умом: она действительно умна. Но сердцем, чувствами Евдокия не поверила бы: она тоже варварка, истинная скифская дикарка…
Когда-то Метаксию понимал Фома Нотарас, несравненный патрикий, - но теперь он соединился с другой варваркой и сделался варваром сам. Он и нашел, и потерял себя в любви и семье: тоже стал как дитя.
Несчастные глупцы!
Кто же нужен ей, Феофано, теперь – и что ей нужно? Что она будет делать, когда подойдет Константин?
Империя сходилась, сужалась к Константинополю…
“О, если бы я веровала - истинно веровала, что это не зря, - неистово думала Феофано. – Если бы я веровала в империю, как римляне, и, как римляне, поклонялась пращурам! Императоры язычников видели тени своих отцов, матерей и сестер, которые погибали от их рук, - а я вижу только пустоту… тлен”.
Как страшно, когда во главе империи стоит тот, кто ни во что не верит!
Но еще ужасней, когда во главе империи стоит ни во что не верующая женщина.
Феофано опять крестилась, когда никто не мог ее видеть, клала земные поклоны; кланялась в пустой угол. Такова была ее вера. Она слишком много сделала, и слишком много сделала напрасно, чтобы сейчас еще видеть над собою высшего заступника, не пожелавшего шевельнуть и пальцем, чтобы помочь ей.
“Почему Ты не защитил нас?” - крикнула бы она Ему в лицо так, что скалы бы треснули: но Его не видела, не сознавала.
– Жизнь – это ужасный сон, - прошептала Феофано, склонив голову и хрустя пальцами, - а ум – проклятие для женщины…
Женщина должна топить свой ум в повседневных дрязгах, забывать его под розгой мужа или над колыбелью ребенка.
Марк, святая душа, верит в то, что Феофано мечтает о Фоме Нотарасе: нет, она уже не хочет никакого мужчины, ничего, что неизбежно последует за осуществлением такой мечты. И Фома Нотарас – единственный, дорогой брат, возлюбленный - навеки потерян для нее. Конечно, он женится на своей славянской рабыне, которая наверняка уже носит второго ребенка: женщины тавроскифов очень плодовиты. Затем Феофано и застрелила Варда – чтобы не допустить соперника-юношу, не разрушить иллюзию счастья, в которой живут эти двое: Феодора слишком дикарка, чтобы принять такую измену, хотя это и не измена вовсе, а только другая любовь. Мужчины любят мужчин иначе, чем женщин.
Пусть голубки тешатся друг другом, пока могут.
Когда-то и она, когда была совсем молода, веровала в то, что теперь осуществила: в греческую церковь и последний оплот Византии, свободный от католиков. Но веровала именно потому, что мечтала, а не делала: теперь Феофано перевидала слишком много людей, мерзких людей или несчастных, - и никаких чудес. Греческая церковь не спасала Византию, как и другие.
Неужели же османам помогает Аллах?
“Нет, - думала Феофано, - им помогает то, что они все – дикари, дети, еще не понимающие, кто они такие… Турки еще не нашли своего смысла в слепой жажде покорять и уничтожать, прежде всего остального свойственной детям-мужчинам: а когда турки подумают о смысле жизни и утратят страсть, они станут такими, как мы!”
Марк был при ней давно, с тех самых пор, как она освободилась от мужа. Марк уверовал во все, что Феофано вложила в его голову: уверовал потому, что полюбил и возжаждал своей госпожи. Он бы никогда не поверил, если бы узнал, о чем думает его императрица, - о чем она думала даже тогда…
Послышался резкий стук в дверь, и Феофано вздрогнула и выпрямилась. Из страдающего мыслителя она превратилась в зверя, готового защищаться.
Вошел Марк. Конечно: Флатанелос никогда не стучал. Она все время забывала!
– Что такое? – резко спросила Феофано; сердце часто забилось. – Я ненавижу, когда меня беспокоят без причины!
Марк никогда не входил к ней без причины: и сейчас ей просто хотелось на нем отыграться. Он и сам это понял: поклонился и остановился у двери, не приближаясь.
– Госпожа, русские отбили твоих двоих пленников, - сказал эскувит, не поднимая глаз: бледный, мрачный. – Может быть, они увидели женщину в окно – она постоянно сидела на виду. Убиты несколько людей принца и двое наших наемников. Я ничего не мог сделать.