Стеклянная гора

Плигузов Андрей Иванович

55.

Мы изменимся. Время еще позволяет, потому что теперь и Фома размышляет о бессмертии душ: вот придут - и докажут ему. Так бывает, что утром в оконном стекле у тебя за спиной я вижу свет, подробно описанный Муни. Выше, выше кивайте мне вслед, монашеские куколи анестезиологов, я хотел бы уйти в эту осень, так прекрасна она. Выше трубы, сторукие клены, герольды осеннего леса!

56.

Природа почти незаметно прореживает поколения, пустяк - то,

что нам предстоит. Спасибо, густеющий строй языка, старинная музыка, рябь по воздуху плещущих флексий (на них-то слова и возносятся к небесам). Это песня, которую дед начинал, взбираясь на хоры своей водокачки, и поет до сих пор, покашливая, если Там его еще мучат болезни. Мы попросим у Бога работы и будем прилежны, чтоб после уснуть - там, где дед напевает солдатскую песню.

57.

Вечер в маленьком городке. Девочек водят на реку курсанты с красными кончиками ушей. Звезды падают косо, как по линейкам ученических тетрадей, трамваи приплясывают на поворотах, и воскресенье смотрится в воду между самодельными поплавками и размокшим хлебом. Это лето не щедро — оно разрезает яблоко и меньшую долю подает мне, а от большей откусывают девочки и курсанты с сухим яблочным соком на губах и представляют себе, что уже давным-давно целуются, а городские сады подходят со всех сторон и закрывают их ветвями.

58.

Меня окружают женщины, они чешут волосы над моей кроватью, они приносят теплую воду в высоких жестяных кружках и смотрят, как я пью, а я и не знаю, которая из них – моя мать. Я сплю и вижу своих сестер, девочек, пахнущих ежевикой, и кто-то другой выводит их за руку под дождь и идет босиком по крошкам именинного пирога. Я просыпаюсь утром с молочной ириской во рту, и опять женщины чешут волосы, их локоны проходят надо мной темными волнами, и за гребенкой вспыхивают электрические искорки звезд: это моя мать и та девочка, которая еще подрастет и родит мне сына.

59.

Мать выжимает варежки, раскладывает на батарее, лыжи с лыжными палками шепчутся о снегопаде, а мыши ходят под полом, выглядывая прямо в сказку о маленьком глупом мышонке. (Мышонок, я часто плакал о тебе, в ожидании утреннего снега за нашим домом). Куда деваются слезки, наплаканные малышами? Наверно, туда же, в снежинки, в мягкий пушок на ветках, и в беспокойные звуки весенних ручьев, а оттуда, из талых дворовых вод – плеск, подголоски чистых несопряженных гласных находят место в строке, опять попадают в сказку, и вновь обращаются в слезы, в смех, и во все такое, что все мы узнали в детстве, у матери на коленях.

60.

Брата моют в ванне. Он боится мыла, щурится и хнычет, голенький и мокрый, а на животе бледный след резинки и синяк на локте. Подставляет плечи, выпрямляясь в теплых водах. Все сначала: брата

моют в ванне, шоркают мочалкой. Я стою в обнимку с мягким полотенцем, старший брат, и знаю: это я придумал, мы ведь вместе с мамой так вдвоем и жили, я мечтал о брате, а она курила тайно, и на вечер уходила в новом платье. Все сначала: брата моют в ванне, ясно, ясно вижу бледный след резинки и синяк на локте.

61.

Всю субботу деревня топит углем чугунные печи, броненосцы тридцатых годов, и плывет между дачных поселков к реке. Овцы смотрят с ковчега и спокойными голосами разговаривают о траве в белых крапинках первого инея. Детский сад водит волны рук, и морские фигуры замирают и движутся снова. Пахнет скорым обедом. Шестилетние смотрят, как небо и овцы, и дым, и речная вода поднимаются отовсюду и уже над подушкой стоят, но на правом боку их не видно, и теперь уже нужно свернуться калачиком, спать.

62.

Я уже написал, что античные боги жили у нас во дворе - громко сварились, грохотали посудой, а чуть отвернешься – говорили страницами из Софокла, утирали слезу над несчастной судьбою Эдипа, Ипполита жалели. Нам, мальчишкам, давали кривые монетки на марки и леденцы и гоняли бездомных собак из подъезда. Только этих богов мы и знали, прекословили им, поднимали их на смех, на заборах рисовали кирпичною крошкой и писали: дурак. Вот и выросли. Сами теперь разбираем покупки, шумим, кулаками стучим друг на друга — а они тихо шепчутся, тихо ходят по весеннему облаку. Смотрят сверху на крыши домов, над землею проносят дожди. Нагибаются к нам, улыбаются, машут отставным шалопаям, и солнечных зайчиков водят по двору, по траве, по зеленым верхушкам деревьев.

63.

Все более просто работу свою понимаю – прежде жил по подсказке, прислушивался к голосам, а нынче оглох и слышу все то же: давай, работай а как работать - не слышу. Мы выросли не на школьной латыни, и певчие лебеди нескоро нас отыскали. Коллегии тишины и утренний воздух леса учили нас, как придется, и все мое поколение чужим языком говорит, а я говорю, как умею. Я в первый раз это понял в пустом дровяном сарае, когда ты держала Слово на кончике языка и Словом меня кормила, как кормят слюной птенца, и вышла под дождь, и русский устный стучал по лужам, и платье твое прилипло.

64.

Встанешь ночью — и будешь смотреть, напрягая глаза, как снуют переулки, наклонясь в ярко-желтом мелькающем свете, будто что-то плетут из соломы. Так и будешь без всякого дела мусолить зрачки, и глаза заблестят, свет пойдет со слезой. Слишком горьким лекарством обносят городских постояльцев. А дома, под дождями насупясь, стоят, сочиняют стихи по-китайски, помнят работу свою.