Стеклянная гора

Плигузов Андрей Иванович

20. Исаакий

Глаз навыкате, косящий в порт, где трутся корабли. Цоколь лампочки, светящей не вокруг, а внутрь земли. Мы подвешены за веки к ленинградской пустоте, потому он нам не светит, светит он поглубже, тем спрятанным, лежащим втуне до архангельской трубы и не слышащим витую речь бесстыдной похвальбы, страждущим, обремененным, и нашедшим свой покой в корнях трав темно-зеленых, в том, что вечно под рукой.

21.

Москва

спокойна. Небо над Москвой стоит на зубчатых гигантских башнях, построенных при Сталине. Теперь туда идет с авоськой обыватель и в чреве пышных феодальных замков плодятся тараканы. А недавно туда гоняли строй ленивых пленных, и там лебедки пели по утрам блатной репертуар вороньих свадеб. Теперешние облака над нами висят все ниже - это от того, что времена меняются, и силы военнопленных немцев иссякают, и нужно новым камнем подпереть небесный свод, не то он оборвется всей тяжестью на свет кремлевских звезд, и чтобы дальше жить, назавтра нужно идти войной и снова строить башни.

22.

Холодную воду пить, пока не припомнится снег, пока над макушкой твоей настроен отвес луны. Зодиакальные Рыбы крепко тебя стерегут и кругленькие мотивчики насвистывают на ключах. Ты так и спишь взаперти над городом, где мне жить, ты весь - два долгих глотка ночной небесной воды, которую пить нельзя.

23.

Как тропинка, должно быть, насытилась детством, босыми ногами, рассыпанной ягодой. Раньше видел яснее и ближе – Читая в прожилках листа, прорехах сырой паутины, а теперь будто сверху гляжу в помутившийся воздух и вижу - хотя без очков, но другими глазами: желтый пепел цветов чистотела, коросты осенних ручьев, заплутавших детей – покажи им дорогу, Господь!

II. Голубиная нота (1974-1980)

24.

Элизиум забытых подворотен, где пахнет пылью, луком и томатом, старухи Мойры вяжут на балконах носки и кофты к новым холодам. Здесь рваную рубашку Одиссея заботливо стирала Навзикая, на чердаке охрипшие мальчишки тайком курили и судили мир, и разжимая кулаки, сдували волшебный пепел догоревших звезд. Гримасничали уличные боги, показывая радугу из шланга, бездомной кошкой прыгая с забора, монеткой улыбаясь под крыльцом. И все ~~ мальчишки, боги и старушки – толпились у проржавленной колонки, качали воду, ведрами стучали, как круглыми ахейскими щитами, и я стоял с ведром, и длился день...

25.

Мальчик, птица и песок. Мальчик, птица и река. Слог, пожалуй, не высок, Если бы не облака. Если бы не небосклон, Если б с крыши не текло. Я гляжу исподтишка – Прост сегодняшний урок: Только мальчик и река, Только птица и песок.

26.

Острые крылья лопаток сворачивающего за угол детства моего, сворачивающего в запахи новых футляров для скрипки, в едкий дымок канифоли, в

дождь. А дорога до школы — та же. Те же портфели валяются у остановки, те же приходят трамваи, вечером светятся окна. И дверь не закрыта...

27.

Если правда, что нет мастерства, то привычка писать выручала меня – мне стихи удавались с утра, и капризам своим я уже не умел отказать: никуда не спешить, никого не видать, а спуститься во двор и идти напрямик по дорожке удачной строки. Я любил этих улиц полдневные черновики и домой приносил только самое главное. Ради новой дюжины слов, поселившихся в старой тетради, я и жил целый день, если вдруг удавались стихи.

28.

...А все уже бежали в пустоте, чтоб завтра жить не здесь, а там, за краем, ночным дорогам передоверяя сюжеты беспокойных повестей. А рассветет - и снова быть письму, и жить еще - не хуже и не лучше, хотя напуганные ночью тучи в узлы увязывают синеву.

29.

Деревянная дудочка, рано, двадцатые годы, наклоняешься к ней, голубиную ноту берешь – и до самой границы о птичьей счастливой свободе надрывается дерево, выставя локоть вперед. А дорога дышала портьерами актовых залов, звук стекал в известковый навар облаков, из засохшей осоки все лето тебя вырезали перочинные ножики полубезумных стрекоз. Над Германией - хищные петли стрекочущих хроник, да звенящая дудочка, но наперед решено: ей недолго уже. В кинозалах хмельные таперы называли молчанье - несчастьем, молчанье — войной.

30.

Привстав на цыпочки, взглянуть на край земли, очерченной, как контурная карта, нам было невдомек, пока апрель – усердный пасынок сырых подъездов – не стал болтаться допоздна у дома и не оббил сосулек под окном. Мы нравились друг другу как подростки. Пока у нас ломались голоса, мы объяснялись хрипло, с болью в горле. Мы сладкою слюной кормили птиц, они летели в лодочках ладоней и пели так, как пели мы недавно, и чисто - ни одной фальшивой ноты. Мы скрипки побросали, мы теперь снежки лепили, глубоко вовнутрь закатывая сумасшедший запах земли, набухшей талою водой.

31.

Чтобы язык, как дерево пророс – мной принятый на веру, внутривенно, в беспамятстве, уроками часу в восьмом, вневременными свойствами своими прекрасно обходящийся без Даля. Чтобы язык стал естеством моим, как дерево, пророс во мне, и ветками сосудов кровеносных обвил меня...

32.

Происхождение зимы - из росчерков на мутных стеклах, из родословий этих ломких ноябрьских ребусов немых. Разброд холодных сквозняков: дверь заскрипит - никто не входит. Такой таинственной погоде Держаться долго нелегко. Ты выдержал, но ты - один, она берет тебя измором, так белое смешала с черным, хоть из дому не выходи. Происхождение зимы – из неответа, невниманья, и ежедневного обмана, не нужного и нам самим.