Стеклянная гора

Плигузов Андрей Иванович

33.

Пустым-пуста грачиная казна: метелка проплясала по асфальту, скрипучий лист в ногах закувыркался, и улица моя обречена на снег, на ожидание зимы, на белую штриховку новогодий, на лихорадку слепнущей погоды, на театральный жест глухонемых, толкующих друг-другу, что вот-вот, неделя, и уже посыплют хлопья (и станет тесно Пушкину и Блоку, и Пастернак заступит в свой черед). О чем они друг другу говорят, о чем грачи над крошками кивают? Казна пуста, и дворники зевают Вторую

половину октября. Соседи привыкают к чистоте, Я - к пустоте, к безденежью, к притворству, и улицу, что мел октябрьский дворник, метет теперь декабрьская метель.

34.

Монетке тепло в кулаке, монетка потеет в горсти, а я в холодке, налегке, не в памяти и не в чести. И мой мотылек не летит, ни света не знает, ни тьмы. Что мне притвориться немым и двор под окном подмести? Юродство - сиротства язык, Несходства далеких веков. Смирись - превратишься в азы, взбунтуешься - молоком запишут тебя между строк В бухгалтерский толстый альбом: лежи, дожидайся поры, покуда считаем да строим, невидим, бесцветен до срока, до вечности на четверых.

35.

Я рано растерял права на менуэты, фуги, вальсы, один мотивчик напевал, одной простынкой укрывался. Ночь у окна стою - один, один - в столовую, где кормят картошкой с луком и морковью, где мы порой с тобой сидим. Там наши тени на стене не уставали объясняться, я с музыкой соединялся и был с тобой наедине. Вам, одинокие мужчины, не объяснить тому причин, зачем я, сколько ни учился, один мотивчик заучил.

36.

А.М.-П. А кто следил, не отрывая глаз, как мы тайком входили в лес, и после шли напрямик по скошеной траве и за руки держались, словно дети, - кто в спину нам глядел, те и сейчас зрачки сужают с наступленьем дня и глаз не отрывают от дороги, где в пыльные цветы ложится ветер, где мы ходили, где еще не раз нас птица отпоет перед рассветом.

37.

Мой слух притуплен сном. Я только слышу, как медленно холодная вода течет над городом, где я родился, как свет плетет единственную нить, чтоб нас с тобой связать - не навсегда, пускай до четверга, до послезавтра. А прочим звукам снисхожденья нет - ни шепоту котящихся монет, ни шелесту скользящих занавесок, ни шороху бумаги на столе... (Потом, во сне, они огнем займутся и трещины проступят на стекле, а солнце и луна не разминутся, и мы, не прячась, сядем пить вино). Желающие славы да проснутся. Я спал, я сплю, мой слух притуплен сном.

38.

Веранда, стол, разбросанные книги, цветы и керосиновая лампа, пять-шесть шагов моей ночной эстрады, моих

стихов о дачных музыкантах, моих товарищах по ремеслу. О, как они тогда умели слушать, какой простой оказывалась сложность, когда под утро открывалось в слове, чего и нет на русском языке. Мои шаги еще не отзвучали, привычный беспорядок на столе, и копоть лампы на пустой веранде, где звонким маятником чайной ложки не промешать сырую темноту. Веранда, стол, полет скрипучих досок, и вечно ночь запутает следы, и ни огня кругом, с крыльца - ни шагу, и что-то голос говорит, а я не приезжал еще, еще в дороге.

39.

Да будет эта кровь на вас – как прежде, как водою сельтерской, на эсперанто - для бестселлера переведенные слова. Да будет эта кровь на вас – водопроводная, проржавленная, на вас, не помнящих Державина, и точных, словно дважды два. Да будет эта кровь на вас — цветущая в июле, едкая, колодезная резь под веками, восторженная, как словарь. Да будет эта кровь на вас – той, поэтическою кровью, что Пушкин рифмовал с любовью И молодою называл.

40.

О, как я знаю это торжество: ты - первая строка в стихотвореньи, прости, я плохо написал его из тех мостов, как выгнутые ветви, из мокрых отражений на асфальте и глаз твоих... Ведь часто мы нестроги в стихах, когда такая малость вдруг остановит нас: вот на стекле дождем прибита бабочка, вот свиристель запел — знакомые мотивы, все для тебя, ты - первая строка.

41.

Через поле - напрямик, в липкий запах медуницы окунувшись - мимо, мимо, до излучины реки. А тропинка с полпути поворачивает влево – мы одни, и только небо передразнивает птиц. И на этой тишине все признания настоены, все замешаны по-своему в этой летней толкотне, все придуманы не зря – нежный, любящий, любимый, новобранец, Керубино, сон в исходе сентября.

42.

Какая глупая печаль над этим городом в залысинах, печать последней вздорной милости, что вынести - не по плечам. Как много здесь моих начал, когда за точностью пейзажною откроются такие важности, которых и не замечал. Когда на очереди снег, а прожитое за ночь - выметено, я узнавал такие истины, а впрочем, дело не во мне.

43.

Клянусь ежедневной свечой на окне: надежда не спит, в нашем доме последней надежда не спит, и до темной передней ложится веснушчатый сполох теней. Клянусь, и когда не по нашей вине мы вдруг замираем под чет или нечет, нас где-то находят старинные свечи и с нами беседуют наедине.