Стеклянная гора

Плигузов Андрей Иванович

10.

Я верен тебе, электрический свет – шелуха желтых лампочек, тесный, в три шага, пятачок у подъезда, сентябрь, открывающий двери давнишнего года. Как хотелось его на руках понести! А нельзя. Лето - в тягость. Сентябрь – как награда за терпенье, за память, за все. И мы будем на небе, вместе, ближе, чем прежде, в пустоте, на весу, в электрическом свете законной своей наготы.

11.

Ветка

омелы, послушай, куда там до вечности, до платановых рощ в литографиях звездного неба, послушай, я учусь ничего не бояться – неудачи в стихах, одиночества, смерти, я терпенью учусь у других языков и наречий, у смутных созвучий старинных времен, таких, что и слова еще не проронишь, а вереск уже зацветет. А медовые запахи дедовских потных рубах, а небесные звуки - их мальчики по воскресеньям из церкви несли на губах, ты мне скажешь об этом, засохшая ветка омелы (но только о жизни, о жизни со мной говори!), упираясь, сколько силы осталось, в потемневшие грани стакана, выпрямляясь, роняя листы у меня на столе.

12.

Открытой розы тонкие уколы – уколы в луковицу, где припрятан запах, и стебель тупо колется в ладонь, но по-другому, проще и понятней. На осень нет надежды, потому что попробуй-ка дождаться палых листьев с цветком в руке. Пиши ее как есть на вощаной бумаге, сквозь какую и роза не уколет. А хотелось бумаги попрозрачней, за бумагой источник света - солнце, например, и чтоб оно под карандаш светило с той стороны прозрачного листа.

13.

Кузнечики подпиливают вечер на узеньком газоне. Вот бы им другое средство объясниться с миром, помелодичней. Покажи им ноты — они могли бы петь, да неучены. А поперек двора везут ребенка в каталке. Он сидит как император и, упиваясь властью над старухой, его везущей, не глядит на нас, но помавает рукой, да мудрено за ним угнаться: лет тридцать пробежишься — и отстанешь, а он себе покатит по газонам, пока кузнечиков не передавит, и, оглянувшись, еще рукой поманит, но кого?

14.

Две половинки яблока (для старших – для Игоря и Пети) висят пока что вместе, нож еще не привезен на дачу, мы с женой читаем все подряд и спим на крохотной веранде. Сад слабо бьется в бельевых веревках, размахивая стираным тряпьем и поводя корнями. Догадываюсь, как толкуют сны, выходят умываться в полдень, благодарят погоду, и готов на это согласиться, только б дали будильник с потемневшим циферблатом, чтоб стрелки подкрутить - и лечь с женой, и встать отцом, и яблоко разрезать сыновьям.

15.

Спустись во двор, пока не гасят свет: прихрамывая на пустых колесах, машина носом тычется в объезд, а в заднее стекло глядит собака. И гладиолус из-под рук торговки лосиные рога наводит на тех, кто подойдет. Еврейка-осень, одергивая

юбку на коленях выходит из подъезда, где живут военные мундиры, а в подвале за теплою трубой сидят подростки и шепчутся над начатой бутылкой. Какие снятся управдому сны? Сосед-спортсмен, а угодил в больницу. Над нами - женятся. Все это в темноте. Век достает фонарик и светит, но не всем, тем, у кого зрачки не заросли слюдой и бычьим пузырем, и оттого им нужно немного света.

16.

Кого теперь к стихам приревновать? Дом обойду и загляну в подвал, и там возьму, что захочу, без спросу. И отчего бы мне не рифмовать, когда и Бенедиктов рифмовал и до сих пор всерьез рифмует Бродский? Я разрываю путы парных строк. Они - как влажная штриховка паутины, которая синицу не пустила лететь бы, да синице невдомек тюремный шорох комаров и мушек. Она ныряет головой вперед и чертит небо вдоль и поперек, ей бы моря спалить, да бить баклуши! А то, что паутинка на спине, паучья сеть, природный образ петли – об этом она, синица, и помнить позабыла.

17.

Спит Елена Прекрасная, изогнувшись, как танцовщица на акварелях Бакста. Пахнет козьим молоком утро, сын соседки, лет шести, не больше, смотрит в рамы полутемных окон: хочет - видит поле и дорогу, хочет - смотрится в стекло, зевает, и в стекле облизывает губы. Я его отдам сарматским девам, посажу на готские телеги, лебедя пущу ему вослед и останусь у твоей постели подавать кувшин, чтоб ты умылась, как проснешься.

18.

Геральдический опыт деревьев, венозной кленовой листвы, медленно сеющейся сквозь воздух к корням. Стало легче писать, не выдумывая настроенья, вспоминая, как ты говорила: "Завтра пятница, я буду попозже, дождись". А завтра под вечер две ленивых зарницы станут наши писать имена на расчищенном грифельном поле под созвездием Водолея. И еще одно имя — имя нашего сына, имя князя наследного со звездою в осеннем гербе, где сплелись материнские ветви и отцовские корни, где мир и согласие в вечных объятьях древесных.

19.

Здесь - мановение руки в воздухе, где тесно от дыханья учеников. А там — среди пустоты бредет, спотыкаясь, смердящий Лазарь и голые крылатые подростки поддерживают его. Ниневийские глиняные львы вброд переходят реки и терзают бегущие народы. Гибнут тысячелетние империи, старик играет на флейте полузабытые гимны, три ноты, которые разрешаются в смерть. Но смерти нет. Закипает энкаустика фаюмских портретов, на мертвые лица ложится воск, пчелы роятся над камнем, который сейчас отвалят, и выйдет Лазарь, подоспевший к своему сроку.