Стена

Мединский Владимир Ростиславович

— Ну? — вскинулся Шеин.

Лаврентий сделал паузу, быстро-быстро потер лысину туда-сюда, а потом развернулся к Шеину и сказал негромко, но твердо:

— У Григория. Я его видел у Григория! Вернее, у стрельцов, что его в крепость привезли. Они Колдырева обыскали, вот ножик-то и отняли. А я приметил — вижу, не наш, не тутошний. Спросил стрельца, тот заюлил, заюлил и признался: взял, мол, а назад отдать позабыл! Я велел тотчас отнести назад Колдыреву.

Шеин хлопнул ладонью по столешнице:

— И точно знаешь, что стрелец-воришка и впрямь отнес? Ну? Что в пол смотришь?!

— Не

уверен…

— Так проверь! И прежде времени голову мне не морочь! Мало что в свое время не донес мне про вора…

— Виноват, виноват, воевода! — Лаврентий покорно склонил голову. — Не до того было. Но только я у того стрельца ничего уже не узнаю. И ты уже не накажешь его.

— Убит?!

— При первом же приступе… Я это узнал тотчас же, едва мне нож вспомнился. Так что гонца не тот человек заколол, не стрелец…

— Он мог нож продать. В зернь проиграть — никак я эту заразу из крепости не выведу… — Михаил встал из-за стола и принялся по привычке мерить комнату шагами. — А если и отдал Григорию, так и у того могли вновь стащить, либо он потерял его при какой-нибудь вылазке. Подозревать ни его, ни Фрица нет никакого повода.

Логачев вздохнул и вновь глянул в лицо воеводе. Огонек свечи, раздвоившись, мелькнул в стеклышках у него на носу.

— Фриц — пленный враг. Мы не можем сказать с уверенностью, что он не подослан к нам Сигизмундом. Заметь, Михаил: едва попавшись, он тотчас здесь друга нашел. Не странно ли?.. Да и Григорий не совсем понятно, из-за чего остался в Смоленске, зная, что нас здесь ждет. Наконец, где его грамота из Приказа? Как так, царскую бумагу взять да порвать? И знаем о том мы только из его собственных слов… Воля твоя, но нельзя было немца из-под замка освобождать!

Неожиданно Михаил расхохотался:

— Иногда не слишком полезно верить одному разуму, Лавруша. Я тоже не дитя, тоже многое вижу. И кстати, догадываюсь, чего ради Гриша здесь остался… — он насмешливо глянул на слегка опешившего Логачева и добавил: — Но не то важно. Важно, что он — человек русский, за землю русскую радеющий и оборону ее почитающий долгом своим.

Спустя час после разговора с воеводой, все трое — Григорий, Фриц и Санька — стояли на стене и наблюдали, как посадские пушкари, хохоча и перебрасываясь злорадными шуточками, снаряжали смрадный снаряд. Слов их слышно не было, но взрывы хохота доносились отчетливо.

Пушкари не спеша набивали в пузатую пушечку порох, затем закладывали серу, селитру, сыпали какие-то перья. Григорий все это знал — пушкари рассказывали ему о таком заряде, и Колдырев объяснял про снаряд Майеру и Саньке, говоря то по-русски, то по-немецки, чтобы понятно было обоим. Но дальше не все ясно стало и ему самому. Вот один пушкарь несет бутылку с жидкостью шафранно-желтого цвета, вот другой тащит два мешочка, явно наполненных чем-то мягким, держа их в руке немного на отлете. Хохот внизу усилился. Но при этом двое из заряжающих напоказ зажимают себе носы.

Наконец широкое жерло пушечки заткнули пыжом и, подхватив ее на ремни, четверо пушкарей бегом направились к воротам.

Потом показались с той стороны стены и, перекрестившись, исчезли в траншее.

— Теперь

лишь бы не нашумели раньше времени, — прошептал Григорий и тоже перекрестился.

— А ведь пушкари слухов-то не знают! — всполошился Санька. — Никогда ж мы туда не хаживали.

— А то б воевода об этом не подумал, — фыркнул Григорий. — Их там проводник ждет.

Они уже не могли видеть, как пушкари дотащили пушку до той самой щели, по которой ползал Санька. Как затолкали ее насколько возможно глубже, так, чтоб видна была только тарелка с длинным фитилем. Трое пушкарей и проводник отошли, в то время как четвертый, наклонив факел, поджег фитиль.

— Вот они! — воскликнул Санька.

Все пятеро, один за другим, выскочили из траншеи и бегом ринулись к стене. Причем двое успели помахать троице, во все глаза смотревшей на них сверху…

Оглушительный выстрел пушки был слышен и снаружи, на поверхности, хотя наблюдатели не могли видеть того, что произошло в подземелье.

Менее секунды потребовалось раскаленным газам, чтобы через подземную щель ворваться в польский подкоп. И поначалу могло показаться, что вслед за грохотом пушки ничего не последовало… И лишь спустя почти минуту очень далеко, там, на польской стороне, из-под земли вырвался и стал разрастаться клуб оранжевого дыма. Еще несколько секунд — и скорченные темные фигурки стали выскакивать из тоннеля.

Одна за другой струйки оранжевого дыма вырывались из-под земли, выдавая присутствие отверстий, прорытых из тоннеля для доступа воздуха.

Пушкари только того и ждали. Они деловито перебегали от одного отверстия к другому, опуская под землю мешочки с зажженными фитилями. Увлекшись этим занятием, осадные люди едва успели отбежать, как поочередно загремели подземные взрывы, из отверстий фонтанами полетели земля и мелкие камни. Самый сильный взрыв грянул едва ли не под самой стеной. Скорее всего, поляки уже успели натаскать туда пороху.

Однако сейчас такой заряд оказался для крепости безвреден — хотя вздыбленная земля взлетела едва ли не до площадки, с которой Гриша, Фриц и Санька наблюдали за пушкарями…

И вместе с тучей земли, камней, обломков бревен, которыми поляки укрепляли тоннель, взмыл человек в широкополом плисовом камзоле, с развевающимися жидкими и длинными волосами. Он вопил так, что его было слышно даже сквозь заполнивший все окрест грохот.

Рухнув с высоты крепостной стены, счастливчик угодил в воронку с водой, и, разбив тонкий ледок, окунулся с головой. Но тотчас выскочил, завертелся на месте, отряхиваясь, как собака, и что есть духу помчался к своим, к полякам, уморительно вскидывая нескладные тощие ноги.

Григорий вытащил из-за пояса пистоль, приложился, выстрелил. Мимо.

— Вот ведь живучий! — расхохотался Колдырев. — Ни порохом его не взять, ни пулей.

— Это — инженер, специалист по петардам! — смеясь вместе с товарищем, пояснил Фриц. — Француз. Его Рене зовут. Рене Луазо.

— Францу-уз? — вытаращился на друга Григорий. — Ну тогда я — король Швеции.

— Не понимаю?

— Видишь ли, друг мой Фриц, в таком состоянии человек, надо думать, должен вопить на своем родном языке.