Стена
Шрифт:
И тут в его опущенную левую руку осторожно ткнулось что-то влажное. Инок поднял голову — в лицо ему смотрели два круглых, светящихся зеленью глаза. Собака?.. Нет, волк! Неужели костра не испугался?
— Ты почто пришел? — укоризненно спросил зверя Савватий. — Что тебе надобно?
Волк поспешно отступил, прихрамывая на заднюю ногу, но потом снова сделал шаг к иноку.
Тот пригляделся. Из лапы косо торчало обломанное древко стрелы.
— Это кто ж тебя? Ну, поди, поди сюда, не бойся.
Ловко, привычным движением опытного военного, отец Савватий отрубил наконечник, пронзивший ногу зверя насквозь,
— Не скалься! — вновь укорил странник. — Зазевался, попал под выстрел, стало быть, терпи… Ну-ка, от платка оторву тряпочку да перевяжу. Вот. А мяса у меня нет. Не положено мяса монахам. Хлеба дал бы, но ты ведь не станешь! Ступай себе, ступай, тварь Божья. Что мог, я для тебя сделал.
Зверь вновь сверкнул в размытой светом костра полутьме зеленью глаз — и исчез.
— Татарская, — усмехнулся инок, разглядывая наконечник стрелы. — Литовские татары балуют, скучно им в осаде торчать… Людишки смоленские им не по зубам, так на волков ополчились, экие тати! И старое оружие в ход пошло — пули тратить не велено, за луки взялись. Ладно-ладно, и у нас для вас угощение найдется…
Он вновь принялся молиться и через пару часов, отчего-то будто бы согревшись, едва не задремал. Снова принялся за снег, быстрее заработал пальцами, перебирая лестовку.
Где-то на дороге послышался скрип, заржала лошадь… Показалось? Да нет, едет кто-то! Да и не на одних санях… Тяжело идут — снега-то пока всего ничего. Но это не польский разъезд: поляки верхом ездят. Тогда кто же это среди ночи?
Странник привстал, вглядываясь в темноту. В поле дрожит несколько рыжих пятен. Факелы.
Вот свет показался ближе, ближе заскрипели полозья, и на дороге обозначились трое саней, запряженные на удивление дородными, даже холеными конями, а на санях, за санями, пешком и верхом — человек двадцать в тулупах. Точно не поляки!
— Отче! Отче Савватий! Ты аль не ты у костра-то? Отзовись! — донесся до путника сипловатый голос.
— Я, добрые люди! — схимник не смог скрыть удивления. — А вы кто ж такие будете?
Тот, кто спрашивал, махнул остальным рукой, и пока те останавливали сани и осаживали коней, человек пять почти бегом направились к ивовым кустам и пылавшему возле них костерку. Огонь осветил расплывшиеся в улыбках бородатые лица. Мужики все были разные — лет от двадцати до сорока. Почти все были вооружены: у кого — ножи да луки-саадаки, у кого — топор, у одного старец заметил даже настоящую пистоль, да не нашу, польскую. Привычный взгляд Савватия уловил и острия дротиков-сулиц.
— Не узнаешь, отче?
Широкоплечий высоченный красавец со светло-ржаными кудрями, с заткнутой за пояс рукоятью вверх, словно у заправского казака саблей, сверкнул на диво белозубой улыбкой.
— Узнаю! — улыбнулся в ответ инок. — С месяц прошло, как я в твоей деревне был, людей супротив поляков поднять пытался. Ты тогда один из всех мою сторону принял. Помню, уговаривал, даже трусами своих сельчан обзывал. Да они тебя не послушали…
— Так это ж сразу не послушали! — еще шире заулыбался белокурый. — Ты ж, отче, наших мужичков знаешь: они, покуда раскачаются, зима летом смениться успеет. А у нас, вишь, наоборот — к зиме, на холодочке, головы как раз и проветрились. А
— Это с шести сёл народец! — сообщил только что подошедший солидный мужик, как видно, самый старший: на вид ему было за пятьдесят. — Те, кто из сборных людей, видишь, с сулицами и саадаками. Остальные — кто топор наточил, кто литовку [82] перековал, чтоб нож вперед торчал, а кто и молот сподручный взял. Собрались, да намедни польский разъезд разом и порешили. Их трое было, да при огненного боя вооружении, однако мы все целы остались — вон, Фоку только слегка поранило.
82
Литовка — коса с длинной прямой рукоятью.
При этом Фока, молодой парень, гордо приподнял треух, под которым стала видна повязка с запекшейся кровью.
— Взяли у них пистоли, сабли… Вот — коней. И теперь мы совсем уж подлинный отряд! Решили по деревням пойти, а в дальние — мужиков разослали, чтоб, значится, народ подымать. В Успенском нам сказали, что видали тебя — мол, только-только был, да ушел. Оттуда с нами тоже один молодец увязался.
— Посмотрел, как нас уже много, вот и решился! — добавил мужик со ржаными волосами. — Но одна беда: отряду-то свой атаман нужон. А кто из нас на это сгодится — все только пахать-сеять и умеем, ни стратегам не обучены, ни каким иным премудростям. У нас из служилых-то только вот Аким, еще при государе Федоре Иоанновиче с дворянином своим на настоящей войне был.
Старший на это кивнул:
— Повоевал я, что правда, то правда. Пистоль зарядить сумею, но все ж я простой ратник. Не умею командовать. Вот и решили, что надобно тебя, святой отче, догнать да призвать над нами во главе стать. Ты ж человек Божий, за тобой сила и правда Господа. За кем же еще идти, как не за тобой…
Схимнику будто теплом обдало сердце: нет, не зря он ходил от села к селу, не зря звал народ восстать против ига иноземного, нападать на захватчиков, вредить им, где и как возможно, вздохнуть не давать на земле русской! Не зря рассказывал о бесчинствах поляков, кои сам видел и о коих от людей слыхал… Да, долго русский мужик запрягает, зато уж как помчит птица-тройка, только в стороны кидайся!
— Спасибо, люди добрые, что пришли, что на зов мой откликнулись! Что супостатов уже побить успели. И что зовете во главу отряда — тоже спасибо… Только из меня-то что за предводитель? Мне ж за семьдесят годков уже. Спина вон крючком. Как я вами, молодежью, командовать буду?
— Думаем мы, отче, — из-за спин товарищей подал голос кто-то из мужиков, — думаем, что ты нам для этого в самый раз. Ты ж не только Божий человек, но, как мы слыхали, и служивый!
— Ты ж, не иначе, воеводой был! — с нескрываемым уважением проговорил Аким. — Стало быть, тебе и быть нам предводителем. Веди нас, святый отче, ляхам шеи сворачивать! А мы тебя не подведем.