Стена
Шрифт:
Человек в бобровой шубе склонился над столом, провел пальцем по сложенным вместе кускам и довольно хмыкнул.
— Да. Да, пан король. Теперь план осуществим. И у меня тоже есть, чем вас порадовать.
— Чем же? — Сигизмунд пристально глянул в лицо своего гостя, теперь воротником не закрытое.
— Я знаю, где третья часть.
— Вот как!
— Да. Но для того, чтобы ее взять, нужно войти в город. И вы в него войдете. Скоро. Обещаю.
— Надеюсь, надеюсь, мой храбрый друг! Но ты не сказал мне…
— Третья часть у воеводы
Пороховой погреб
(1610. Январь)
По зимней дороге, меж сугробов, в которых тонули ели, уныло тащился обоз. Под рогожей, укрывавшей пошевни, круглились бока мешков. Лошадей вели под уздцы понурые крестьяне. Два фуражира-гусара гарцевали впереди обоза. Обоим явно было не по себе.
— Хорошо вот так летом ехать по дороге, обсаженной ветлами, — мечтательно сказал один другому. — И вокруг — ухоженные польские поля…
— И хутора на пригорках, — в тон товарищу вздохнул второй.
— Да-а. А в хуторах — огоньки… Хочу домой, в Польшу.
— Кто же не хочет? Чертов Смоленск.
— Чертов ротмистр. И зачем он брал у короля лист пшиповедны, звал нас в товарищи?
— Чертов немец. Если б не он тогда в Вильно, были бы мы с тобой сейчас капитанами, сидели бы в теплом шатре пани Агнешки.
— Чертов мороз.
— Чертовы мужики. Так и ждешь, что они запустят тебе чем-нибудь заточенным в спину. Бр-р.
День близился к закату. Крутом стояла тишина, только снег скрипел под полозьями. Где-то за темной бахромой елей что-то зашуршало, треснула ветка.
Оба гусара вздрогнули.
— Лешек, а ты слышал про шишей? — поежившись под меховым плащом, гусар вновь прислушался. — Фу, какое мерзкое ощущение! Точно кто-то крадется там, за деревьями… А ведь на самом деле это всего лишь снег падает с ветвей.
— О, Матка Боска, это еще что?
Прямо на голову гусарского коня, невесть откуда взявшись, вдруг упала птица. Сокол, но с совершенно необычным, почти белым оперением. Вцепившись когтями в заплетенную косичками конскую гриву, он раскинул крылья и пристальным взглядом золотистых глаз уставился на поляка.
— Нечистая сила! — ахнул тот и, неловко выхватив палаш, чуть было не отсек ухо своему скакуну.
Но сокола уже не было — он исчез. Не улетел, а именно исчез, будто растворившись в воздухе. Зато на дороге, прямо на пути обоза, появилась черная человеческая фигура. То был согбенный старик в длинном тулупе, с белыми, будто снег, прядками волос, свисавших из-под клобука с вышитым на нем крестом.
— Монах? — Лешек изумился этому едва ли не больше, чем только что явившемуся и пропавшему соколу. — Откуда он здесь? Эй ты, пошел прочь!
— Пошел, старик! — крикнул и Ежи.
Но схимник стоял посреди дороги и не думал с нее сходить.
Оба гусара, как по команде, пустили коней рысью, согласным движением рванув из красиво отточенных кожей и серебром
Но они не успели. Широкий черный тулуп распахнулся, и в обеих руках отшельника появились старинные пистоли с зажженными запалами. Он распрямился во весь рост.
Два выстрела слились в один. Гусарские кони, потеряв всадников, со звонким ржанием прянули на дыбы, но их живо подхватили под уздцы выскочившие из-за деревьев люди. Их было с десяток. Иные, как и говорили гусары, были вооружены рогатинами, но у большинства имелись сабли и топоры.
— Славно ты их, отче! — воскликнул светловолосый богатырь, помощник предводителя Прокл. — Ну вот, еще две сабли в отряде.
Он ткнул острием клинка в мешок на ближайших санях, и из него потекла палевая струйка.
— Опа! Глянь — овес!
Отшельник опустил дымящиеся пистоли, крякнул удивленно…
— Надо же! Разогнуло! — только и выдохнул он.
К партизанам подошли крестьяне что сопровождали обоз. Поклонились, потом старший из них, рыжий, как пламя, мужик лет сорока, спросил:
— А вы кто ж будете, добрые люди?
— Это хорошо, что для вас мы добрые! — рассмеялся Прокл. — Лесные люди мы. Шишами нас зовут.
— Слыхали, слыхали. А еще сказывали, будто старшим у вас бывший воевода царев, смоленский дворянин Порецкий. Так ли?
Товарищи отшельника удивленно переглянулись, но он сам улыбнулся в бороду, при этом с удовольствием поводя плечами, наслаждаясь давно забытым ощущением — прямой, как в юности, спиной.
— Вот она, молва-то! Сколько лет, как я от мира ушел, так она на проезжей дороге меня догнала… Правда это, добры люди. Правда. Был я некогда дворянином Порецким. А вы как то прознали?
— Так мы ж из твоих мест, отче! — рыжий мужик разулыбался, оказавшись еще и щербатым на два передних зуба. — Кто-то из наших стариков тебя с твоими храбрыми людишками встретил на дороге да признал. Вот молва-то и пошла. А что же, нас ты к себе в отряд не возьмешь ли?
— Возьму, коли не боитесь. Нам люди надобны. Не только мы ляхов бьем, случается, и они нас гробят. Господи, помилуй… А ты, Прокл, чего с мешками развоевался? Бери-ка шапку и собери все до зернышка. В крепости голодают, а ты тут дорогу кормишь.
Под утро, пока еще не рассвело, сани с польским провиантом вкатились в Днепровские ворота. Ночью вылазные люди встретили обоз выше по Днепру. На этот раз пробиться удалось, но на блестящем днепровском льду остались тела и крестьян, и стрельцов.
Шеину доносили, что к польскому стану подтягиваются новые войска. В двух лагерях, не тех, что за Днепром, но по другую сторону крепости, началась оживленная работа, лошади волокли бревна, стучали топоры, суетились люди. Издали, с высоты крепостных башен, они походили на муравьев.